В. ПОЗНЕР: А письма подписывать какие-нибудь, обращения?
Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Если я когда-нибудь что-нибудь подписывал, это была поддержка кого-то на звание или чтобы дали квартиру. Но ни в коем случае не примыкал ни к каким политическим партиям. Мало того. Когда меня действительно агитировали примкнуть, когда был конфликт Грузии и России — это очень скользкая тема, особенно для меня. Я сказал сразу, что артисты вообще не имеют права говорить ничего, тем более те, которые живут в этой стране.
В. ПОЗНЕР: Марина Волошина: «Вы производите впечатление баловня судьбы, надменного и гламурного человека. Но это ровно до того момента, как попадаешь на ваше выступление, после которого невозможно остаться равнодушным. Понимаешь, что вы действительно талант. Причем я не одинока в своих наблюдениях. Вы когда-нибудь задумывались над тем, какое впечатление производите на людей вне сцены?»
Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да. Задумывался. И меня очень часто удивляло… Знаете, Козьма Прутков написал гениальную фразу, что люди подобны колбасам: чем их начинят, то они и носят. Я когда сталкиваюсь с такими вещами, я думаю: «Неужели вам не хочется подумать заранее, чем вынести какой-то вердикт?» Конечно, на каждый чих не наздравствуешься, и я стараюсь не оправдываться, если меня в чем-то обвиняют. У меня были очень строгие родители. Мама говорила: «Доносчику первый кнут». Она мне не разрешала жаловаться и не разрешала оправдываться. Если что-то произошло, я должен был нести ответственность за это. И может быть, это и сформировало мои взгляды. Вы хотите так думать — думайте. Другое дело, что я знаю, что какие-то вещи я не сделаю никогда.
В. ПОЗНЕР: Сергей Михайлов: «Вы как-то сказали о своем выборе так: «Мне просто понравилось и захотелось сказки в жизни. Я никогда не видел, что делается за кулисами, как это все готовится. Если б я был артистическим ребенком, 100 % никогда не пошел бы в балет, зная, что там за кулисами». Вопрос: но ведь вы же должны были достаточно рано узнать об изнанке этой жесткой профессии? Почему не передумали?»
Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Очень было интересно. Потому что когда меня мама пугала и рассказывала, как это жутко, потому что она была категорически против балета. Я, естественно, не верил, потому что отсюда же, из зрительного зала все по-другому выглядит, да? Это безумно красиво, это очень легко.
А в советское время балет был настоящей сказкой, и когда я туда попал, у нас с мамой был такой договор, что я сам выбрал. Она долго говорила «нет-нет-нет», а я слышал как-то, что дедушка ей, когда надо было, чтобы никто не понял, особенно я не понял, они переходили на грузинский язык, потому что я в детстве не очень хорошо говорил. И дедушка маме как-то сказал: «Ламара, ты не забывай, что ты женщина и твое мнение здесь вообще никого не волнует».
И мне очень понравилась эта фраза. И когда мама мне что-то говорила, я сказал: «В конце концов, мама, не забывай, что ты женщина, и это моя жизнь, и твое мнение никого здесь не волнует». Надо вам сказать, она не ругала меня за это, хотя я думал, что сейчас будет буря. Она мне сказала: «Хорошо. Но учти, ответственность будешь нести ты». И когда я это все понял, мне уже было, наверное, лет 13. И мне правда, хотелось уйти. Было очень сложно. Потому что 13, 14, 15 лет для мальчиков — сложный период, организм опаздывает. Девочки уже более крупные. Начинаются поддержки, нам очень сложно. Главное, сложно долго прыгать, потому что задыхаешься. И я помню, что я стоял как-то и подумал: «Нет, если я сейчас признаюсь, мама мне скажет: “Ну что? Не смог? Я же была права”». И решил: «Нет, я смогу». Вот это тщеславие меня тогда вытянуло, хотя я могу вам сказать, что я никогда не жалел том, что пошел по этой дороге. Мне, правда, способности дал господь бог неплохие. И еще мы договорились с мамой с первой минуты, что я буду стараться быть первым.
В. ПОЗНЕР: В балете, несомненно, есть много разных законов. В интервью их гораздо меньше, но один из них гласит, что первый вопрос должен зацепить зрителя. Я не знаю, зацепит или нет, но меня зацепила одна ваша фраза, когда вы сказали, что вы охотно идете на интервью, довольно легко, ведь потом придет время, когда никто об этом и не попросит.
Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да, конечно.
В. ПОЗНЕР: И я подумал, что это немножко похоже на разговор о смерти: мы знаем, что она неизбежна. Вначале мы как-то к этому относимся спокойно, но по мере ее приближения разные люди по-разному на это реагируют. Как вы внутренне настроены по отношению к тому, что придет такой день, возможно, когда вас не будут просить об интервью?
Н. ЦИСКАРИДЗЕ: У меня был очень страшный период в жизни, когда со я получил серьезную травму. И я попал в больницу, и никто не знал, выживу я или нет. У меня был сепсис, золотистый стафилококк. Если кто-то понимает, это тяжелая вещь. И тогда, в больнице мне пришла такая мысль в голову: «А вдруг, если все с балетом?» На самом деле я не подумал, что я умру. Я подумал о смерти, когда я уже выздоровел.
И я осознал, что за то, что делал в этом искусстве человек под фамилией Николай Цискаридзе, мне не стыдно. И потом, когда я уже вернулся обратно в балет, то я понял одно — что самое, наверное, главное в тот момент, когда все прекратится, — чтобы мне было не стыдно ни за один мой поступок, чтобы я не подписал, как вы говорили, ни одно письмо, то, которое бы на меня роняло тень, чтобы я не стоял на стороне тех людей, которые пинают лежачего… Да, пусть будет у меня меньше выходов на сцену, но они будут качественные. И для меня очень важна фраза одного из моих педагогов, Галины Сергеевны Улановой: «Коля, пусть у вас останется сожаление о том, что вы что-либо не сделали, нежели о том, что вы что-то попробовали».
В. ПОЗНЕР: Вообще, что Уланова? Я вас спрашиваю… Вот, послушайте. Я видел Уланову. Это было в 1953 году, давно. Я ее видел в «Ромео и Джульетте», я ее видел в «Жизели», я жил тогда в гостинице «Метрополь» напротив Большого театра. Я никогда не забуду то, что я увидел. Это поразительно было. С вашей точки зрения — что такое Уланова?
Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Мне кажется, Фаина Георгиевна Раневская очень правильно сказала, что талант — это как прыщик, на кого вскочит — не понятно. Это может быть подлец, это может быть идиот, это может быть действительно гений. Но это вещь неопределимая. С Галиной Сергеевной была одна вещь. Конечно, я ее на сцене не застал, и если смотреть сегодняшними критериями и говорить, что недотянута нога, это — одно. Но я — свидетель… Вот, фотография Нарцисса висит у вас. Это то, что приготовила со мной Галина Сергеевна. Одновременно этот же балет поставил Касьян Голейзовский для Васильева. А она с ним его репетировала, с Васильевым. Он показал нам порядок, и потом Галина Сергеевна пришла как-то и сказала: «Вы знаете, Коля, если бы Касьян был жив, он бы вам все переделал. И я подумала… Мы не будем с вами ничего менять, мы сместим акценты. Я думаю, Касьян бы меня простил, потому что вы по-другому сформированы, у вас фигура другая, вам нельзя делать все те позы и те акценты, которые делал Володя. Я тебе сейчас покажу, как я вижу» — и стала прыгать. В репетиционном зале был концертмейстер, который играл, я и фотограф. Слава богу, был фотограф, который это фотографировал. Вы знаете, мы все втроем были в шоке, потому что танцующую Уланову мы все втроем не видели никогда. В этот момент в зале произошло какое-то чудо. Ей было 87 лет, она была на каблуках. Женщина превратилась в молодого юношу. Я в тот момент понял, что людей сводило с ума, что людей заставляло с ее фотографией идти под пули во время войны. Эти мешки писем, которые хранятся, которые люди ей писали с фронта. Они с ее именем — так же, как с именем Сталина, шли в бой. Понимаете?
