Мы верим трогательному рассказу Кенни о том, что когда он был молодым священником, он чувствовал себя влюбленным в освященный хлеб причастия. Какой блестящий успех вируса! Кстати, на той же странице Кенни показывает нам, что этот вирус передается инфекционным путем (если не в буквальном, то хотя бы в некотором смысле) от ладони источника инфекции — епископа — через макушку новоиспеченного священника:
Если католическая доктрина верна, то каждый рукоположенный должным образом священник получает свой сан через непрерывный ряд рукоположений, от епископа, который рукополагает его и до одного из двенадцати апостолов.. должны существовать многовековые, записанные где-то цепочки рукоположений. Меня удивляет, что священники, кажется, никогда не пытаются проследить свое духовное происхождение таким путем, узнав, кто рукоположил их епископа, и кто рукоположил того, и так далее, до Юлия II, или Целестина V, или Гильдебранда, или, быть может, Григория Великого.
Меня это тоже удивляет.
А наука — это тоже вирус?
Нет. Только если не считать все компьютерные программы вирусами. Хорошие, полезные программы распространяются потому, что люди оценивают их, рекомендуют другим и передают дальше. Компьютерные вирусы распространяются исключительно потому, что содержат закодированную инструкцию: “Распространяй меня”. Научные идеи, как и все мемы, подвержены своего рода естественному отбору, и на первый взгляд здесь можно усмотреть сходство с вирусами. Но силы отбора, проводящие проверку научных идей, не произвольны и не капризны. Это строгие, хорошо отточенные правила, и они не благоприятствуют бессмысленному своекорыстному поведению. Они благоприятствуют всем добродетелям, изложенным в учебниках стандартной методологии: проверяемости, подтвержденное доказательствами, точности, количественной измеримости, последовательности, воспроизводимости, универсальности, прогрессивности, независимости от культурной среды, и так далее. Вера распространяется, несмотря на полное отсутствие всех этих добродетелей без исключения.
Можно найти элементы эпидемиологии и в распространении научных идей, но эта эпидемиология будет во многом описательной. Быстрое распространение хорошей идеи в научном сообществе может даже напоминать описание эпидемии кори. Но если исследовать стоящие за этим основания, окажется, что это хорошие основания, удовлетворяющие требовательным стандартам научного метода. В истории распространения веры вы не найдете почти ничего, кроме эпидемиологии, которой и будут объясняться причинно-следственные связи. Человек А верит в одно, а человек В — в другое просто и исключительно на том основании, что А родился на одном континенте, а В — на другом. Проверяемость, подтвержденность доказательствами и все остальное и близко не котируются. В случае научного убеждения эпидемиология приходит после и описывает историю его признания. В случае же религиозного убеждения эпидемиология — это первопричина.
Эпилог
К счастью, вирусы не всегда побеждают. Многие дети выходят невредимыми после худшего, что могут на них обрушить монахини и муллы. История самого Энтони Кенни имела счастливый конец. Через какое-то время он отказался от сана, потому что не мог больше терпеть очевидные внутренние противоречия католической веры, и теперь стал весьма уважаемым ученым. Но сложно не заметить, что это была, должно быть, действительно серьезная инфекция, раз на то, чтобы ее побороть, человеку его ума и способностей (сегодня он, ни много ни мало, президент Британской академии) потребовалось лет тридцать. Такой ли я паникер, что боюсь за невинную душу моей шестилетней знакомой?
Происходит ли сближение науки и религии? Нет. Есть современные ученые, чьи слова звучат как слова людей верующих, но чьи убеждения оказываются аналогичны убеждениям других ученых, которые честно называют себя атеистами. Поэтичную книгу Урсулы Гуденау “Священные глубины природы”
[171]
распространяют в качестве религиозной, на задней стороне обложки приводятся слова одобряющих ее богословов, а ее главы щедро приправлены молитвами и медитациями. Но, если верить самой книге, доктор Гуденау не верит ни в какое высшее существо, не верит ни в какую жизнь после смерти и в любом нормальном понимании английского языка не более религиозна, чем я. Она разделяет с другими учеными-атеистами чувство благоговения перед величием вселенной и замысловатой сложностью жизни. Более того, аннотация ее книги на суперобложке, где говорится, что наука “не указывает на существование безрадостное, лишенное смысла, бесцельное”, а, напротив, “может служить неиссякаемым источником утешения и надежды”, ничуть не менее подошла бы и для моей книги “Расплетая радугу” или для книги Карла Сагана “Бледно-голубая точка”
[172]
. Если это религия, то я глубоко религиозный человек. Но это не религия. Насколько я могу судить, мои “атеистические” взгляды идентичны “религиозным” взглядам Урсулы Гуденау. Один из нас неправильно использует английский язык, и я не думаю, что это я.
При этом она биолог, но данная разновидность неодеистической псевдорелигии чаще ассоциируется с физиками. В случае Стивена Хокинга, спешу подчеркнуть, это обвинение несправедливо. Его широко цитируемая фраза “разум Бога” (the mind of God) указывает на веру в Бога не больше, чем мое “Бог знает!” (как способ сказать, что я не знаю). Подозреваю, что то же самое можно сказать и о колоритных отсылках к “Господу” у Эйнштейна, Бог которого был персонификацией законов физики
[173]
. Однако Пол Дэвис использовал фразу Хокинга в качестве названия для своей книги, за которую в итоге получил Темплтоновскую премию — самую крупную сейчас денежную премию в мире, достаточно престижную, чтобы ее вручал в Вестминстерском аббатстве член королевской семьи. Дэниел Деннет однажды заметил мне, в фаустовском духе: “Ричард, если когда-нибудь тебе придется бедствовать... ”.
Деисты нашего времени далеко ушли от деистов XVIII века, которые, при том что они не признавали откровений и не поддерживали никакой конкретной конфессии, все же верили в своего рода высший разум. Если считать Эйнштейна и Хокинга религиозными людьми, если допустить, что благоговение перед мирозданием, свойственное Урсуле Гуденау, Полу Дэвису, Карлу Сагану и мне, можно считать настоящей религией, тогда между религией и наукой действительно произошло сближение, особенно если вспомнить о таких священниках-атеистах, как Дон Кьюпитт
[174]
, и многих университетских капелланах. Но если дать слову “религия” такое невнятное определение, то какое слово останется для настоящей религии, религии, как ее понимает сегодня обычный человек на церковной скамье или на молитвенном коврике, более того, религии, как ее понимал бы любой интеллектуал прошлых столетий, когда интеллектуалы были религиозны, как и все остальные люди? Если считать слово “Бог” синонимом глубочайших принципов физики, то какое слово останется для гипотетического существа, которое отвечает на молитвы, вмешивается, спасая больных раком или помогая эволюции совершать сложные прыжки, прощает грехи или умирает за них? Если отнести научное благоговение к религиозным порывам, то тут и спорить не о чем. Мы переопределили науку как религию, так что нет ничего удивительного в том, что между ними происходит “сближение”.
