Верите ли, имеется масса свидетельств, безошибочно указывающих на то, что болезнь Дарвина была “искаженным проявлением агрессии, ненависти и обиды, ощущаемых Дарвином, на бессознательном уровне, по адресу его деспотичного отца”. Эти глубокие и страшные ощущения находили проявление в трогательном благоговении Дарвина перед отцом и его памятью, в описании отца как добрейшего и мудрейшего из всех известных ему людей — явное доказательство, если здесь вообще нужны доказательства, того, как глубоко подавлены были его настоящие чувства.
Когда Медавар чует претенциозную лженауку, он становится попросту опасен. Его знаменитая испепеляющая рецензия на “Феномен человека” Тейяра де Шардена могла бы показаться недостойными нападками на покойного, если бы не то колоссальное влияние, которым Тейяр пользовался (и по-прежнему пользуется; Гулд сообщает нам, что по-прежнему процветают два журнала, посвященные обсуждению его идей) у легионов доверчивых людей, в том числе, боюсь, и у меня самого в юности. Мне безумно хотелось бы цитировать большими кусками эту, без сомнения, одну из величайших деструктивных рецензий всех времен, но я вынужден ограничиться двумя предложениями из характерно язвительного объяснения Медавара, почему Тейяр так привлекает публику.
Как обязательное начальное образование создало рынок, обслуживаемый дешевыми ежедневными и еженедельными изданиями, так и распространение среднего (а в последнее время и высшего) образования породило массу людей, нередко обладающих развитым. .. вкусом, но получивших образование, далеко превосходящее их способности к аналитическому мышлению... ("Феномен человека") написан едва ли не абсолютно непонятным языком, и это истолковывается как презумпция его интеллектуальной глубины.
Спенсеровская лекция Медавара и его рецензия на книгу Артура Кестлера “Акт творения” уважительнее по отношению к его жертвам, но тем не менее довольно колки. Его рецензия на “Биографию Дж.Б. С. Холдейна” Рональда Кларка оживлена личными воспоминаниями и демонстрирует его теплые чувства к старому негодяю, которые, кажется, были взаимны.
Я помню, как Холдейн однажды не сдержал твердого обещания председательствовать на лекции, которую должен был прочитать один выдающийся американский ученый, на том основании, что это было бы слишком неловко для лектора: он однажды стал жертвой сексуальных домогательств со стороны жены этого лектора. Это обвинение было совершенно нелепым, и Холдейн нисколько не обиделся, когда я ему об этом сказал. Ему просто не хотелось тратить время на эту лекцию, и он не мог заставить себя сказать это обычным способом.
Но мы невольно задаемся вопросом: если Холдейн нисколько не обиделся на слова Медавара, не было ли это лишь оттого, что Медавар был одним из тех очень немногих людей, встречавшихся Холдейну в жизни, на которых он не мог смотреть свысока, равных ему в интеллектуальном плане. Питер Медавар — гигант среди ученых и озорной гений английской прозы. Даже если вас это раздражает, вы не пожалеете, если прочтете “Республику Плутона”.
В 1978 году редактор рубрики рецензий знаменитого научного журнала, название которого мне не позволяет раскрыть благоразумие, предложил мне написать рецензию на книгу Стивена Гулда “Со времен Дарвина”, заметив, что я смог бы “поквитаться” с противниками “генетического детерминизма”. Не знаю, чем я был раздражен сильнее: предположением, что я благоволю генетическому “детерминизму” (это одно из слов вроде “грех” или “редукционизм”: если вы вообще его используете, значит, вы против этого явления), или предположением, что я могу написать рецензию ради мести. Эта история вообще-то призвана предупредить читателей, что мы с доктором Гулдом, как считается, стоим по разные стороны каких-то баррикад. В том же случае я принял предложение и написал рецензию, которую вполне можно назвать восторженной, дойдя, по-моему, даже до того, чтобы назвать стиль Гулда уступающим только стилю Питера Медавара
[232]
.
Я склонен поступить так же и с “Куриными зубами и лошадиными пальцами”. Это еще один сборник очерков, перепечатанных из рубрики Гулда в журнале “Нейчурал хистори”. Чтобы выдавать такие произведения раз в месяц, необходимо набраться некоторых привычек, свойственных профессионалам, работающим в определенные сроки (это не критика — Моцарт тоже это делал). В том, что пишет Гулд, есть что-то от той предсказуемости, которая радует нас в музыке Моцарта или во вкусной еде. Его сборники очерков, из которых этот третий, составляются по определенному рецепту: одна часть биологической истории, одна часть биологической политики (поменьше, если повезет), и одна часть (побольше, если повезет) образцов биологического восторга — современных эквивалентов средневекового бестиария, но с интересной научной моралью вместо скучной религиозной. Сами очерки тоже, кажется, часто следуют определенному рецепту или меню. В качестве аперитива в них входит цитата из оперетты или из классиков, а иногда ее место может занимать образец умиротворяющей ностальгии — воспоминания об обычном, счастливом, очень американском мире детства со звездами бейсбола, шоколадками “Херши” и бар-миц-вами
[233]
— этот Гулд, оказывается, не только утонченный интеллектуал, но и нормальный парень. Это простое, неформальное начало смягчает впечатляющую эрудицию главного блюда — владение несколькими языками, почти медаварианское знание литературы и гуманитарных наук — и даже придает ей некоторое (не медаварианское) очарование (сравните с тем, что сам Гулд говорит о Луи Агассисе
[234]
: “... эрудиция, которая так очаровала американскую деревенщину... ”).
Уважение самого Гулда к Медавару очевидно. Идеей, что наука — это “искусство объяснимого”, вдохновлены концовки по крайней мере четырех очерков: “Мы можем до бесконечности упиваться мыслимым, наука же поставляет делаемое”; “...наука занимается выполнимым и объяснимым”; два других заканчиваются явными цитатами этой фразы. Его мнение о стиле Тейяра де Шардена сходно с мнением Медавара: “... сложная, запутанная проза может быть просто туманной, а не глубокой”. Если он готов выслушать философию Тейяра с чуть большим сочувствием, то этим он, возможно, лишь оправдывается за свой замечательный хулиганский тезис, что в молодости Тейяр принял участие в мистификации с “пилтдаунским человеком”
[235]
. Для Медавара признанная роль Тейяра как одной из главных жертв этого розыгрыша служит лишь еще одним доказательством того, что он не был
