– Что случилось?! – Романов серьезно встревожился, поднимаясь из-за стола. И увидел, что у Муромцева очень странные глаза. То ли сумасшедшие, то ли восторженные, то ли неверящие… то ли – все вместе, в невероятной и неразделимой смеси.
* * *
Он не верил своим глазам. Не верил своим глазам, и слова стоящего напротив в строевой стойке мальчишки (в камуфляжной форме, но в яркой кадетской фуражке) доносились словно бы сквозь бурлящую воду:
– Сводный отряд кадетов Магаданского кадетского корпуса прибыл в ваше распоряжение! В пути находились десять месяцев и пятнадцать дней, имели четыре боестолкновения с организованными группами неустановленных лиц! Восемь убитых и одиннадцать умерших от болезни похоронены в дороге! В строю тридцать пять человек и знамя корпуса! С нами пятеро больных, трое раненых и сто четырнадцать приставших по пути гражданских лиц! Рапорт сдан! Доложил командир отряда сержант-кадет Греков!
Сошел с ума, подумал Романов. Рапортует, как на плацу, даже стойка строевая. Но, заглянув кадету в глаза, понял, что тут дело не в сумасшествии. Мальчишка с отчаянным упрямством держался за ритуал, как раз чтобы не дать себе сойти с ума. Чтобы убедить себя: все в порядке, насколько это вообще может быть в порядке. Что все идет, как обычно, раз можно отдавать рапорт офицеру.
– Вольно, кадет, – сухо сказал Романов. Рука упала. – Благодарю за службу.
– Служу России! – выпалил мальчик и расплакался навзрыд. Романов шагнул вперед и обнял его. Мальчишка плакал без слов, но Романов понимал, что он хочет сказать: как было страшно, как было холодно и голодно, как тяжело было делать то, что они делали, как он счастлив теперь, когда рядом взрослые, которые, конечно, все объяснят, наладят, возьмут на себя.
Отстранив от себя мальчишку (бережно, аккуратно, он так и остался стоять, всхлипывая), Романов еще раз молча, почти в растерянности оглядывал этот строй и сбившуюся толпу за ним. Женщины, дети; мужчин – всего несколько, и они стоят на фланге кадетского строя с разнообразным оружием в руках. Там же стояло и с десяток «гражданских» пацанов постарше. Он скользил взглядом по лицам и пытался представить себе, кем были они еще полгода назад. И понимают ли они, чем обязаны полусотне мальчишек, которые не прогнали их от себя, делились едой, охраняли, тащили уставших и больных? Вот эта женщина, прижимающая к себе мальчика лет десяти, наверное, презрительно поджимала губы, когда при ней говорили о кадетском корпусе: что вы, мой мальчик не для этого родился, он будет… кем-то важным, конечно, «не быдлом», не для него бегать с автоматом…
А может, он ошибается и ее старший сын как раз в этом строю? Или погиб в пути и похоронен, и могилу его уже засыпал пепел извержения, залили воды нового моря, покрыл летний снег? И… и что теперь?! Что же теперь?! Что?!
А вот что.
– Гвардейский Преображенский полк, слушай мою команду! – выкрикнул Романов. И сам изумился своим словам. Видно было, что и мальчишки изумлены донельзя. Это читалось в их глазах, даже в послушно принятой стойке. Сержант-кадет Греков перестал плакать и смотрел на Романова мокрыми удивленными глазами. – Ребята, – уже тише сказал Романов. – Я ничего не могу вам дать. Ничем не могу вас отблагодарить. Я даже приказывать вам стыжусь, потому что… – Он махнул рукой. Строй слушал. Слушали даже гражданские. – Я могу только сказать вам… Вы нам нужны. Вы нужны России. Вы и есть – Россия. Я прошу вас остаться в этом строю и дать начало… дать жизнь первой воинской части нашего нового… нашего возрожденного Отечества. Я не приказываю. Я прошу. Но те, кто не хочет… они могут выйти из строя и идти расселяться, устраиваться на работу, в школы… Я поклонюсь и им. Для тех же, кто чувствует в себе силу остаться, отныне и навечно будет именем Гвардейский Преображенский полк.
– В честь петровского? – тихо спросил кто-то в строю. Испуганно закашлялся. Романов только кивнул в ответ на нарушение дисциплины:
– В честь петровского.
Кадеты продолжали стоять. Но Романов видел – да, он видел, видел ясно! – что их усталые глаза, в которых была только такая же усталая радость от того, что они дошли… что эти глаза начинают загораться холодноватым сиянием. Греков вдруг развернулся по-строевому, отчеканил шаг до строя, занял свое место. Что-то прошептал, еле повернув голову, парню рядом, и тот поспешно стал расчехлять серый сверток знамени.
Романов понял, что из маленького строя никто не выйдет. Посмотрел на Муромцева. Тот чуть заметно, но довольно кивнул.
– А мы? – неожиданно спросил с левого фланга рыжий, очень белокожий мальчишка, державший на плече ручной пулемет. В голосе была чистая детская обида – большая и горькая. – Мы как же? Мы не кадеты, но мы…
– Мы тоже хотим, – сказал коренастый круглолицый парнишка с перевязанной головой. – То есть это… – и нахмурился, потупился. «Гражданские мальчишки» зашевелились. Среди женщин кто-то заплакал.
– Они с нами, – подал голос из строя Греков. – Это не по уставу я сейчас говорю… но вы простите… они с нами. Они ничем не хуже нас. Даже лучше.
– С вами, – сказал Романов и осип. Сразу осип. Намертво. И молча стоял – стоял, пока Муромцев отдавал рубленые команды, пока строй, сливаясь в единое целое (даже гражданские ребята и тоже так и не покинувшие строй пятеро взрослых старались идти «как положено»), с пристуком каблуков, проходил, неся в голове развернутое знамя, на новую позицию – отдельно от гражданских. Там он и замер. – Командуйте, полковник Муромцев, – сказал Романов тихо. – Вот и первый полк. Наша новая гвардия…
– Да, – ответил Муромцев.
Приехавшая с ними Салганова пошла к гражданским – заниматься размещением. Романов проследил за ней невидящими глазами. Потом оглянулся – в улицу въехал мотоцикл, точней – влетел, почти лег набок. Соскочивший с него дружинник Велимира, подбежав к Романову, отсалютовав, тихо сказал:
– Из Зеи сообщают – ураганный ветер, снег. Температура за ночь упала с плюс четырех в полночь до минус двадцати пяти в шесть утра. Связь очень плохая даже по сравнению с тем, что было, но это разобрали. Это было несколько минут назад, я сразу сюда…
Романов ощутил, как на миг остановилось сердце. Кашлянул, посмотрел на Муромцева. Тот слышал все и стоял с каменным лицом.
– Все, – сказал Романов. – Надеюсь, Белосельский успел добраться домой… Через неделю максимум у нас будет то же самое. Ну что, похоже, все-таки успели?
– Похоже, да, – кивнул Муромцев. – Небо да благословит этот год… Садимся в осаду?
– Я прикажу начать постоянно транслировать общее предупреждение. И разошлем вестовых, куда только можно. – Романов с шелестом натянул перчатки и уже на ходу кивнул дружиннику: – Возьми меня на сиденье. Поехали быстрей.
Он вдруг представил себе весь прошедший год, все, что было сделано, все стройки, поля, теплицы, заводы, фабрики, всех людей, которые работали и воевали, которые погибли и умерли. Представил сразу все и всех.
И неожиданно подумал, что в конце концов все будет хорошо.
