Романов зло взглянул на него, но Хегай опять улыбнулся:
– У меня есть некоторый запас женьшеня. Русские его считают шарлатанством или, наоборот, наделяют чудодейственными свойствами. Ни то ни другое не верно. Это просто очень и очень хорошее укрепляющее средство, если его правильно готовить. Я, кстати, оставлю кое-какие записки на эту тему. Так что год – это точно, если не случится ничего экстраординарного. То есть я успею доделать все самое важное.
– Дядя Ли, – тихо сказал Романов. Кореец посмотрел на него веселым и печальным взглядом. – Дядя Ли… вы…
– Ерунда, – ответил кореец. – Это все ерунда… – И оживленно добавил, оглядываясь: – Так, а чай?!
Но попить чаю ему не удалось. В дверь быстро и сильно стукнули: вошел отсутствовавший на совещании Юрзин – в повседневной форме, рукав которой был – непредставимо для каперанга – забрызган грязью, хорошо видимой на черной ткани. Каперанг тяжело дышал, словно бежал от самой базы.
– Я прошу внимания! – Он говорил спокойно, но почти кричал при этом, это странно сочеталось, и в помещении сразу наступила тишина. – Полчаса назад в порту по моему разрешению отшвартовался… Впрочем, – он шагнул в сторону, давая войти кому-то еще из коридора, и сказал негромко: – I ask here, for you wait. Enter
[8]
.
Внутрь вошел, ясно чеканя шаг, подтянутый молодой моряк в чужой, хотя и похожей на русскую, флотской, явно парадной форме. Рукой в белой кожаной перчатке с темными вытачками он придерживал у бедра длинный палаш в блестящих латунных ножнах. Обвел всех взглядом, видимо, ища главного, не нашел и подошел к столу. Красиво, но по-чужому отдал честь, прищелкнув каблуками, пролаял:
– Laat ik me even voorstellen… commandant Harer Majesteits fregat «Evertsen» Koninklijke Marine kapitein ter zee Severeyn… Laat mij melden…
[9]
– Подождите, вы знаете русский? – Романов еще ничего не понимал. – Или хотя бы английский?
Иностранец посмотрел дико. Потом, очевидно, до него дошло, что он говорит на родном языке. Он нахмурился, приоткрыл рот и отрывисто сказал:
– Да. Я знаю русский хорошо. Я командир фрегата ее величества «Эвертсен» Королевских военно-морских сил Нидерландов, м… у вас… капитан второго ранга – Северейн. Я очень спешил в ваш порт. Я хочу предупредить, что со стороны Гавайских островов распространяется круговая волна-цунами. Ее засек мой вертолет.
– Высота? – встревоженно спросил Лютовой. Не просто спросил – он встал, буквально отшвырнув стул. Капитан Северейн посмотрел на него, потом – вокруг. И спокойно сказал:
– Около пятисот метров, господа.
Стало тихо. Романов поправил:
– Пятидесяти?
– Я хорошо знаю русский. – Северейн поглядел на него и вдруг криво усмехнулся: – Пятисот метров, господа. Я не ошибся.
Наступила полная тишина.
– Японским островам и Сахалину – конец, – сказал Лютовой. Романов увидел, что рот профессора искривлен страшно и тяжело, судорожно. – Конец всему, что на побережье Тихого океана и не прикрыто островами.
– Японские острова и ваши Курилы уже извергаются, – сказал Северейн. Он на самом деле хорошо, очень гладко, говорил по-русски, и Романов подумал: ясно, почему его фрегат был отправлен сюда… и что он тут делал – тоже ясно… вот только это все уже неважно. Вообще неважно… – Там сплошные цепи действующих вулканов… очень красиво ночью. Мы шли вдоль берегов, очень красиво. Но в воде слишком много трупов. У меня многие сошли с ума. – он говорил спокойно, ровным благожелательным тоном. – Господа, я бы хотел иметь возможность снять и разместить на берегу свою команду, а также похоронить мертвых… тех, кто не выдержал совсем… Я сам останусь на корабле. Может быть, это все, что уцелело от моей Голландии.
«Какое счастье, – холодея, думал Романов, – что мы послушались Вадима Олеговича и сосредоточили людей и хранилища на сопках и дальше в глубине континента. Какое счастье. Иначе…»
О том, что иначе ждало бы их с таким трудом спасенный и, в сущности, совсем крохотный мир, думать уже не хотелось…
* * *
Чудовищная волна-цунами так и не пришла к берегам Приморья – во всяком случае, в том виде, в каком ее застали голландцы. В Уссурийском и Амурском заливах, правда, сначала далеко отхлынула вода, а потом был жуткий шторм, но этим дело и кончилось. Она раскололась и раздробилась о многослойный барьер из Курильских и Японских островов, Сахалина, Корейского полуострова… В большинстве мест, впрочем, волна перемахнула эти преграды, смывая и раздавливая их, как обычный шторм слизывает песчаные замки на берегу, но дальше шла уже резко ослабленной. Зато чудовищные, непредставимые массы воды ринулись кошмарными водопадами в пышущие пламенем из недр адские топки десятков проснувшихся вулканов, и те стали взрываться, как невероятные по мощи бомбы, раскачивая этими невыразимой мощи взрывами плиты земной коры. Земля содрогалась почти непрерывно, и эти волны дрожи бежали по ее поверхности, сталкиваясь с такими же волнами, идущими из других уголков земного шара. Врываясь в узости заливов, волна обретала бешеную силу. Серые с белыми султанами валы катились в глубь суши на тридцать, сорок, пятьдесят километров, втягивали в себя реки, чтобы тут же вернуть их – кошмарными ураганными разливами смертоносной для почвы соленой воды.
Остатки человечества дорого заплатили за болезненно-старческую тягу к теплым островам и побережьям.
Намного меньшие, но тоже жуткой силы волны распространялись от тонущей, превратившейся в один сплошной вулкан Исландии. А по всему телу континентов – тут и там в грохоте пробуждающихся вулканов – вставали новые и проваливались старые горные цепи, бежали титанические огненные трещины, высыхали и выходили из берегов озера…
Во Владивостоке ничего об этом толком не знали. Но дрожь поселилась в земле и здесь – земля тряслась не постоянно, но каждый день было по пять-шесть толчков. Не очень сильных. Но настораживало то, что все это никак не успокаивается…
Флотилию из пяти небольших японских судов, «под завязку» набитых в основном детьми, выбросило на берег недалеко от Владивостока через два дня после цунами. Очевидно, это была не централизованная операция спасения, а чья-то частная инициатива – практически все команды были смыты или погибли на своих постах, в наглухо задраенных трюмах и каютах тоже были жертвы, толком объяснить никто ничего не мог. Дети были разных возрастов, из каких-то школ, просто схваченные спасателями – именно так, схваченные – на улице, вообще не способные о себе что-либо рассказать; четыре тысячи триста двадцать детей и пятьдесят два взрослых. От них удалось узнать, что все произошло неожиданно и страшно быстро. Что судов с детьми было намного больше, в их числе была императорская яхта (сам император не пожелал покинуть столицу – последний раз его видели, когда он подстригал в осеннем саду кусты). И что единственная просьба взрослых – помочь детям, не дать им умереть и по возможности сохранить им язык и свободу, хотя они, взрослые, понимают, что это слишком наглая просьба. С ними же, взрослыми, русские могут делать все, что угодно. На кораблях есть оружие, но если русский командир пообещает исполнить эти нижайшие просьбы, то оно будет сдано, а все взрослые члены команд беспрекословно отдадут себя на волю русских.
