Она сделала два-три трепетных шажка, цепляясь за стену, и
смогла ухватиться за плющевую плеть, тянущуюся от земли до крыши. Но, как
только Маша отцепилась от стены, плеть качнулась, Маша невольно потянулась за
ней – и, не успев глазом моргнуть, повисла на лиане, поехала по ней, ощутив
острую боль в ладонях… и очутилась на земле истинным чудом прежде, чем плеть
хрустнула и оборвалась, опутав Машу своими кольцами.
От изумления она осталась сидеть на корточках, прикрытая
остро пахнущим месивом из веток и листьев, и это спасло ее от взгляда
разъяренной тетушки, которая высунулась из окна, но не увидела ничего, кроме
черно-белой ночи. Послышался ее новый вопль, исполненный ярости и
разочарования, а потом все стихло, и Маша осмелилась наконец выбраться из
своего душистого укрытия, чтобы увидеть, что окно в ее комнате уже закрыто
изнутри…
Она растерянно огляделась, вынимая из волос листья и
древесную труху, и с изумлением обнаружила, что соловей-то все еще поет! И,
движимая тем самым нерассуждающим любопытством, которое заставляет людей
совершать судьбоносные поступки, она вошла в белоснежные, благоухающие заросли
черемухи и уже через несколько шагов увидела того, кого искала.
Только это был не соловей.
Она увидела высокого мужчину – черного, как черная тень
стволов, тонкого и стройного, который стоял, сложив руки у рта, и высвистывал
те самые томительные соловьиные трели, которые выманили Машу в сад.
Его лицо недолго пряталось во тьме: лунный луч проник сквозь
ветви, и Маша разглядела малую свистулечку в руках незнакомца. Да нет, почему
же незнакомца? Ведь это был Бахтияр!
* * *
– Tы! – возмущенно выкрикнула Маша, и Бахтияр, сильно
вздрогнув, открыл свои самозабвенно зажмуренные глаза. – Это не соловей! Ты
свистел? За-чем?
Он не сразу смог ответить, глядя расширенными черными
глазами в ее разгоревшееся лицо. Потом разомкнул губы:
– Да так… свистел, как бюль-бюль
[8]: думал, может, высвищу
какую-нибудь себе пташку… слетит она ко мне со своего нашеста. Вот видишь – и
высвистел.
– Я не к тебе, – заносчиво промолвила Маша, – я только
поглядеть, кто тут заливается.
– Я и заливаюсь, – ответил он, – значит, ко мне.
Маша резко повернулась, собираясь уйти.
– Что ж ты не на балу? – спросил Бахтияр. – Гости еще не
разъезжались. Пляшут в честь твоего счастья, а ты…
При слове «счастье» Маша резко обернулась. Круглое,
мальчишеское лицо Петра, круглые, кошачьи, возбужденные глаза вдруг возникли
перед внутренним взором, и Маша содрогнулась от неодолимой неприязни. Счастье!
Ничего себе – счастье!
– Зазябла, джаным
[9]
? – тихо промолвил Бахтияр, делая к ней
шаг. – Вели – согрею…
Она только глазами на него повела, только глянула – а он
вдруг рухнул на колени, обхватил ее ноги и, не успела ошалевшая от
неожиданности Маша даже пискнуть, принялся покрывать поцелуями ее бедра, живот,
и губы его опаляли ее кожу даже сквозь ткань.
– Что это? Что ты? – выдохнула Маша, теребя, гладя черную
кудлатую голову, приникшую к ней, не понимая, то ли отталкивает ее, то ли
прижимает к себе еще крепче.
Чтобы не упасть, Маша схватилась за него, и его горячие руки
накрыли ее дрожащие пальцы.
– Помнишь, говорил – покажу счастье? – хрипло прошептал
Бахтияр. – Показать, звездочка рая?
Маша молчала, ловя выражение его глаз – и не видя ничего,
кроме жидкого лунного серебра, наполнившего их до краев.
Страшно вдруг стало, жутко. Словно ступила на талый ледок –
знает, что рухнет, не может не рухнуть, уж и трещинами весь пошел! – а
безрассудное сердце манит идти дальше, еще дальше… Слезы подкатили к глазам от
этого страха, и Бахтияр, поднявшись, прошептал жарко: «Не бойся, русская роза!»
– прямо в ее дрожащие губы.
Она успела вздохнуть только разочек, а он накрыл ее губы
своими, стиснул, быстро обласкал языком – и оторвался от нее, и приник опять,
при каждом поцелуе глубоко проникая языком в ее рот – и отдергивая, и еще, и
еще раз, и снова, в завораживающем, непрерывном чередовании. Их слившиеся тела
колыхались в ритме этих резких, отрывистых поцелуев.
Остатки девичьей осторожности, чудилось, вскрикнули в ее
голове на разные голоса: матушкин, теткин, нянькин, на голоса подружек, с
ужасом и восторгом смакующих подробности судеб невест, доставшихся женихам
распечатанными… И холод пробежал по оголенным Бахтияром плечам, когда
представилось, буд-то кто-то, столь же случайно, как и сама Маша, вдруг
забредет в эти заросли и увидит государеву невесту в объятиях черкеса! Но тот,
казалось, разгадал ее мысли, потому что подхватил Машу на руки, прошептал,
приникнув пылающими губами к ее груди:
– Не бойся ничего! Никто не увидит! Никто не узнает! Уйдешь
от меня, какая пришла, не сорву я чадру с твоего лона! – И торопливо зашагал в
глубь сада.
Маша откинулась в его руках, чувствуя жгучий восторг от
того, что поступает наконец-то не по теткиной, не по отцовой воле, а по своей,
по своей!
Казалось, страсть несла Бахтияра на крыльях, ибо в считанные
мгновенья он оказался довольно далеко от дома. Место это называлось «Каменный
сад»: здесь среди разнообразно подстриженных кустов стояли камни самых
причудливых очертаний. Это была уже граница владений Меншикова: за забором
чернела Преображенская роща, и здесь можно было не опасаться случайного
взгляда.
Бахтияр опустился на колени, заставив Машу повернуться к
себе спиной и тоже стать на колени. От удивления она подчинилась, как кукла,
ежась от поцелуев, которыми он осыпал ее плечи. Вдруг Бахтияр резко толкнул
Машу вперед, так что она упала плашмя, а потом, подхватив ее под бедра,
поставил на четвереньки вплотную к себе, задирая юбку.
Блаженства забытья как не бывало! Маша закричала от страха,
рванулась вперед, упала. Бахтияр навалился сверху, шарил по ее спине, но Маша
так билась под ним, что он придавил ее ноги коленом и, запаленно дыша,
прохрипел:
– Погоди! Потерпи! Это в первый миг больно – потом стерпишь!
Я ж для тебя как лучше, не то прорву тебя – жених-то потом сразу поймет, что не
девка!
Маша никак не могла взять в толк, что он там бормочет, что
намерен сделать с ней, – чуяла лишь, что нечто ужасное, и рвалась, охваченная
ужасом, пытаясь сбросить с себя Бахтияра.
