Каким-то образом Маша исхитрилась вывернуться из-под него,
но встать на ноги не успела: разъяренный Бахтияр резко перевернул ее на спину,
схватил под коленки так, что она закричала от новой боли, и замер меж ее широко
раздвинутых чресел.
– Не хочешь по-моему? – шепнул злобно, глядя в ее разверстое
лоно. – Ну так получи!
Маша приподнялась, силясь оттолкнуть его, свести ноги,
пронзительно закричала, не помня себя, и вдруг Бахтиярова хватка разжалась, и
ноги ее безвольно упали наземь.
Какие-то мгновения она лежала, с ужасом ожидая, что черкес
опять накинется на нее, но вдруг увидела над собою нахмуренное светлоглазое
лицо, услышала торопливый встревоженный голос:
– Жива, красавица? Жива? Он сделал с тобой стыдное? Ну?
Говори!
Незнакомец сердито тряхнул ее – у Маши мотнулась голова, как
у куклы, клацнули зубы.
– Н-не-е-ет… – выдавила она. – Господь миловал…
– Вот уж правда что! – отозвался незнакомец. – Ну, коли так,
убивать его до смерти я не стану, разве что поучу немного.
И он оглянулся, так что Маше сделался виден лежащий ничком
Бахтияр. Маша с отвращением вскрикнула, закрылась рукою, однако незнакомец
ласково отвел ее ладони от лица:
– Ничего не бойся, милая! Он тебя больше не тронет. Иди
своей дорогою. Да впредь будь осторожнее с этакими дьяволами!
Маша, моргая, вгляделась в его лицо: светлые глаза смеялись,
искры лунного света шаловливо плясали в них, – нерешительно улыбнулась в ответ…
да вдруг, вспомнив, что ему привелось увидать, повернулась и опрометью кинулась
прочь, в глубину сада, не чуя под собою ног от лютого стыда.
Глава 4
«Юнец зело разумный»
– А может статься, вся беда в том, что вы премного от него
ждете того, чего он дать не в силах?..
– Ну вот еще! – проворчал Алексей Григорьич. – Не в силах!
Сам не может – стало быть, надобно втемяшить ему, что надобно!
Василий Лукич Долгоруков, двоюродный брат Алексея
Григорьича, помалкивал. Ему понравилась осторожная точность вопроса, заданного
племянником Федором; нравилось, как сдержанно, словно пробуя ногою зыбкую
почву, он говорит:
– Нравственная физиогномия одиннадцатилетнего ребенка не
может быть точно определена. Однако я слышал, будто сестре своей он написал
особенное письмо, в котором обещал подражать Веспасиану
[10], который желал,
чтобы никто никогда не уходил от него с печальным лицом.
– Да ну?! – вытаращил глаза Алексей Григорь-ич. – Это откуда
ж ты успел такое вызнать?
Молодой князь Федор небрежно повел бровями, словно хотел
сказать: «А, так, мелочь, сорока на хвосте принесла!» Однако Василий Лукич
мысленно похлопал в ладоши: всего только два-три дня, как племянник воротился
из Парижа, а уж цитирует государево частное письмо. Да, похоже, прав был
покойный император Петр Алексеевич, когда назвал этого долгоруковского отпрыска
«юнцом зело разумным» и на десять лет заслал его, тогда вовсе мальчишку
зеленого, за границу: изучать языки, историю мировую, чужеземные обычаи, а пуще
– ту хитрую науку ставить подножку целым государствам, коя именуется тайной
дипломатией. Василий Лукич знал, почему вернулся племянник. Всесильный Меншиков
делал все более крутой крен в сторону союза с Австрией, еще в 1726 году
заключив договор с нею, что означало согласованную политику в отношении Польши,
Турции и Швеции. Франции при таком раскладе места в планах России как бы и не
нашлось. Конечно, можно было сколько угодно отговариваться тем, что русские-де
обиделись, когда Людовик XV предпочел цесаревне Елизавете Петровне Марию
Лещинску, дочь экс-короля Польши Станислава. Но ведь из ста принцесс, которые
могли бы претендовать на французский престол, были отвергнуты 99, а ни одна из
этих стран не объявила Франции войну, не отозвала своих послов, не подстроила
втихомолку пакость, так что мотивы русских сочли несерьезными. А зря! Этот
маневр Меншикова тоже был следствием изменившегося отношения светлейшего к
юному Петру – по матери родственнику австрийского монарха. Все это не могло не
сказаться тотчас на судьбе всех русских дипломатов во Франции.
Князь Федор, как умный человек, пожелал своими глазами
увидеть, что происходит на его родине, и глаза сии оказались, по мнению Василия
Лукича, достаточно зоркими.
– Конечно, светлейший князь весьма умный человек… –
пробормотал Федор.
– Для спокойствия и чести России было б лучше, если бы он
оказался не столь умен! – вспыхнул Алексей Григорьич.
Василий Лукич обменялся понимающим взглядом с Федором:
спокойствие и честь России для Алексея Долгорукова означали прежде всего его
собственное спокойствие и честь.
– Ну что ж, – пытаясь отвлечь сердитого дядюшку, сказал
князь Федор, – новый государь приветлив, народ с удовольствием приписывает ему
черты великодушия, доброты, снисходительности, которые сделали бы из него
примерного царя. И он вовсе не так уж похож на деда, как можно было бы
опасаться.
– Это уж точно! – усмехнулся Василий Лукич. – Они схожи лишь
по двум статьям: оба в отроческом возрасте получили самодержавную власть, и оба
не терпели никаких возражений, непременно требовали, чтобы все делалось как им
хочется. – И добавил с невольным вздохом: – У того, старого, прежнего, во всем
была видна любознательность, желание научиться и создавать новое, а наш,
теперешний, только и повторяет, что знатным особам нет необходимости быть образованными,
а царь, как он есть выше всех, вовсе не нуждается в надзоре людей, которые
имели бы право его останавливать.
– Вот как? – присвистнул Федор. – Так чего же вы тогда
боитесь, судари мои? Все само собою в вашу пользу сделается!
– Это каким же манером? – сухо поинтересовался Алексей
Григорьич, которого, в отличие от двоюродного брата, немало раздражали эти
новые, кичливые Федькины замашки. Ишь, прикатил из заморских земель, знать
ничего не знает толком о тутошних делах, а держится так, будто все это время
просидел где-то в схороне, украдкою наблюдая враз за всем, и лучше прочих ему
ведомо, что и как станется! – Это каким же манером, желательно мне узнать?
– Да таким, очень простым, – проговорил Федор, небрежно
пожав плечами, – что если царь молодой и впрямь к посторонней указке нетерпим,
то он скоро Александра Данилыча от себя отринет, ибо, сколь мне ведомо, тот
коня в поводу не ведет – непременно стреножить норовит.
Василий Лукич закхекал, подавляя смешок: юнец ему нравился
все больше.
