Лямки натянулись; водолив
[3]
стал на носу, глядит на
стрежень; Меншиков прилег под тенью борта; Александр с Александрою притулились
рядом. Охрана держится вежливо, однако глаза у всех на стреме. Ну, все в
порядке, можно давать знак к отплытию.
Крюковский махнул рукою…
– Э-эх! У-ух! – басом запел водолив, подхватив его знак.
Судно качнулось, тронулось, пошло на глубину, разворачиваясь
поперек течения.
– Господи! Господи, помилуй! – вдруг раздался тонкий крик, и
Крюковский, недоверчиво подняв бро-ви, увидел, как тонкая фигура в черном
платье медленно (ему показалось, что неестественно медленно!) переломилась над
бортом, свесилась с баржи – и рухнула вниз, в воду.
Взметнулись брызги.
Она! Мария!
Крюковский вцепился в борт, увидел: темные водоросли
распущенных кудрей поплыли по реке, потом медленно пошли вниз, и белое облако
взметнувшихся юбок тоже пошло вниз… на дно, в бездну, на смерть…
Глава 1
Без ослушания и мотчания
Тетушка Варвара Михайловна стояла перед племянницей и
глядела на нее с такой ненавистью, что Маше было жутко видеть это новое
выражение в прежде умильных глазах. Она была ростом гораздо выше горбатой
тетушки, и той приходилось закидывать голову, чтобы смотреть в лицо девушке,
так что ее черный, как вороново крыло, старомодный парик, слишком тяжелый и
пышный для этой по-птичьи маленькой головки, то и дело съезжал на затылок,
выставляя жидкие полуседые прядки, прилипшие к вспотевшему лбу: тетку от ярости
бросило в жар.
– Гордыня! Гордыня демон твой, Марья! – прокричала тетушка.
– Что ты о себе возомнила, скажи, пожалуйста?
– Ничего. Напротив, участь сия для меня роскошна чрезмерно.
– Не лукавь! – взвизгнула тетка, замерев перед Машею, как
змея, вставшая на свой хвост перед жертвою. – Не лукавь, не прекословь! Из воли
родительской не выступишь!
– Батюшка меня неволить не станет, я знаю сие доподлинно!
Маленькие черные глазки Варвары Михайловны вдруг сделались
чуть ли не в пол-лица.
– Так ты еще и дура к тому же! – прошептала она как бы в
недоумении. – Глупая дура!
Маша вздрогнула, когда тетка схватила ее за руку своими
влажными, ледяными пальцами:
– Думаешь, почему батюшка твой вдруг стал приверженцем
малолетнего великого князя, еще когда жива была Екатерина-императрица? Или
невдомек, что он являлся некогда одним из гонителей царевича Алексея Петровича,
а потому должен страшиться, что сын царевича, вступивши в возраст, не помянет
добром супостатов отца своего, а уж Меншикова-то, Александра Даниловича, – тем
более!
– Так, напротив, следовало бы держаться подальше от сего
мальчишки и взять сторону Анны либо Елизаветы, – строптиво возразила Маша. –
Матушка-императрица семейство наше жаловала, как мы исстари были привержены
Великому государю Петру, а стало быть, и дочери ее не оставили бы нас своими
милостями.
– Ждите! Как же! – фыркнула Варвара Михайловна. – Да разве
прокричали бы которую-нибудь из них на престол, когда обе рождены были еще вне
брака? К тому ж, Анна уже замужем за голштинским герцогом, а кому не ведомо,
что он – заклятый враг твоего батюшки. Для герцога радость его голову на плаху
положить. Опять же и Елизавета может выйти замуж за какого-нибудь иноземного
принца, и с ней вместе на русский престол воссядет иноземец, и для этого-то
иноземца Александр Данилович будет прокладывать дорогу?! Иное дело, когда б у
Екатерины-покойницы был сын, тогда наш-то, Данилыч-свет, едва бы стал
колебаться между сыном Екатерины и сыном царевича Алексея и, конечно, принял бы
сторону первого, и держался бы ее крепко. Но ведь помер сын Екатерины во
младенчестве! А стало быть, надо выбирать из того, что есть. Не так живи, как
хочется, а так, как бог велит!
Маша безучастно глядела в окно поверх теткина парика.
Напрасно Варвара Михайловна думает, будто дочь Александра Данилыча Меншикова
глухая и слепая, не видит, не слышит, не ведает, что вокруг нее творится. Чтобы
обезопасить себя от его мести за убиенного родителя, Меншиков положил женить
наследника русского престола на своей дочери!
– Нет, но почему я?! – воскликнула Мария отчаянно. – Коли
мне не мила завидная участь сия, взяли бы Сашеньку!
Варвара Михайловна завела глаза, моля бога о терпении.
Больше всего ей хотелось бы сейчас схватить добрую орясину да вломить
строптивице поперек спи-ны, чтоб неделю потом лежала пластом, не в силах ни
ногой, ни рукой шевельнуть, оплакивая глупость свою девичью. Она передохнула,
подождала, покуда от взора отойдет белая муть бешенства, и вновь начала
уговоры, но при этом ей казалось, что маятник часов в коробке красного дерева,
некогда привезенных деверем ее, Александром Данилычем, еще из Голландии, где он
побывал с великим Саардамским плотником
[4], бьет ей прямо по темечку – да в
лоб, по темечку – да в лоб.
– Сама знаешь, Екатерина ощущала себя в долгу перед батюшкою
твоим, оттого и не смогла отказать ему, завещала волю предсмертную – жениться
внуку на тебе.
– Не могла отказать? – переспросила с усмешкою Маша. –
Почему же сие? Не потому ли, что некогда была препровождена в императорскую
постель с ложа батюшкина?
Бац! Из Машиных глаз искры посыпались, а Варвара Михайловна,
отвесив сию оплеуху, ощутила такое облегчение, что почти миролюбиво ответила:
– Твое счастье, дура, что при нас нет чужих ушей! Вспомнила
бы еще про Марту Скавронскую, которая в соломе с какими-то преображенцами
валялась, прежде чем досталась Борису Петровичу Шереметеву, а уж от него… – Она
многозначительно умолкла.
Продолжать никак не следовало! «Слово и дело государево»
было еще в чести, и за упоминание о буйном прошлом императрицы Екатерины могла
пострадать даже родня всесильного Меншикова… тем паче что всесилие его в
последнее время несколько пошатнулось. Ну как этого не хочет понять Машка, дура
набитая!
Тетушка поглядела на зарозовевшую, припухшую от пощечины
щеку племянницы и подосадовала на себя. Бить девку по лицу, портить эту красоту
несказанную было не след!
