Князю Федору, читавшему дядюшкины письма, иногда казалось,
что он снова сидит перед шахматной доской напротив светлейшего, который
затаился, обдумывая следующий ход.
Как пойдет Меншиков? Что предпримет? Не замечать охлаждения
царя он не мог. Если даже допустить, что он сам не подозревал о тучах,
сгустившихся над головой, у него было немало прихлебателей, готовых донести до
его ушей молву, носившуюся среди придворных. То есть исходить следовало из
того, что он видел опасность.
Ну и что?
Василий Лукич не сообщал Федору ни о каких решительных шагах
светлейшего – только о том, что он расслабился до неузнаваемости. То ли
Меншиков тешился иллюзиями: помолвка Марии свершилась, царь не посмеет ее
расторгнуть? Какая глупость: как будто он сам же не содействовал предыдущему
царю расторгнуть даже не помолвку – брак с ненавистной Евдокией Лопухиной и
заточить ее пожизненно в монастырь! То ли он смирился со своим падением и считает,
что все утрачено безвозвратно и восстановить прежние отношения с царем
невозможно? Слабо верилось! Меншиков – смирился? Меншиков – покорился судьбе?
Да разве что в помрачении рассудка! Но никто не мог вообразить его
расслабленным… никто, кроме князя Федора, хорошо знавшего, как действует на
человека мятный яд Экзили. И все-таки даже он не верил, что нич-тожная доза
вмиг сокрушила такого колосса, как Александр Данилович Меншиков. Может быть,
светлейший втихомолку обдумывал события и строил пла-ны снова прибрать к рукам
нареченного зятя и нанести удар по Долгоруковым раньше, чем они сумеют
расправиться с ним?
Конечно, как ни изощрялся князь Федор в этой воображаемой
шахматной партии, он не в силах был в точности представить себе ход мыслей
светлейшего. Но одно мог утверждать доподлинно: у Меншикова не было возможности
повторить то, что он сделал в памятную ночь 28 января 1725 года, когда умер
Великий Петр, а руками неистового Алексашки на престол была возведена
Екатерина. И хоть власти и влияния у него теперь прибавилось, это было уже не
важно. Тогда он имел многочисленных сторонников и действовал от имени
претендовавшей на трон Екатерины – теперь он остался в одиночестве, был лишен
сообщников, готовых привести в движение гвардию; именем императора действовал
не он, а его противники. Его боялись уже меньше… но больше ненавидели за то,
что еще боялись.
А письма Василия Лукича в Ракитное становились все более
частыми, нервно-ждущими, и приносили все новые и новые сведения.
Настал день именин Меншикова. Светлейший приглашал царя с
семейством пожаловать к нему в Ораниенбаум, куда по выздоровлении Александра
Данилыча перебралась вся его семья. Царь сначала обещал, а потом сказал, что
ему некогда, есть свои занятия в Петергофе (он уехал туда, еще когда «батюшка»
лежал недужен): «Может себе Меншиков праздновать именины и без царя!»
Получив сие известие, Федор ощутил, что у него задрожали
руки от нетерпения. Он уже не сомневался, что вот-вот получит письмо, где будет
упомянуто о расторжении помолвки Петра и Марии… но завтрашний день принес иные
новости.
3 сентября Меншиков назначил освящение своей новой домовой
церкви в Ораниенбауме. Верно, он надеялся, что при этом торжестве прекратит
возникшие недоразумения и совершенно помирится с царем. Он пригласил на освящение
Петра и сестру его, но не счел нужным позвать Елисавет, которую, естественно,
не терпел за любовь к ней царя и притом считал соперницею своей дочери. Царь не
приехал. Великая княжна Наталья тем более отказалась. Церковь освящена была без
императора и высочайшей фамилии, хотя съехалось много знати. Долгоруковых меж
ними не было, однако им сделались от своих людей известны все подробности пира,
а через них, конечно, и царю. Особенно старательно Иван Долгоруков преподнес
новость о том, что-де Меншиков, забывшись в своем величии, сел на место,
приготовленное для самого царя…
Возможно, Александр Данилыч, наконец, почуял неладное,
возможно, кто-то дал ему совет. 5 сентября рано утром он уже был в Петергофе и
хотел повидаться с царем. Однако Петр ни свет ни заря уехал на охоту. Меншиков
пытался обратиться тогда к великой княжне, но та не захотела с ним встретиться
и, когда Меншиков к ней уже входил, сбежала через другую дверь. Получив такие
грубые доказательства, что брат и сестра не хотят с ним встречаться,
светлейший, верно, в помутнении рассудка, отправился к Елисавет, поздравил ее с
грядущими именинами (она его не пригласила, отмолчалась) и стал жаловаться на
царя и судьбу: мол, видя к себе государеву немилость, ему ничего более не
остается, как удалиться от двора.
«Разумеется, старый плут скинулся такой лисой, чтобы все
заохали, запричитали: мол, не покидай нас, Данилыч! Куды нам без тебя! –
саркастически писал Василий Лукич, и внимательный глаз Федора видел, как
радостно дрожало его перо, оставляя брызги на бумаге. – Но Елизавете Петровне
хватило величия презрительно смолчать, и Левиафан (это новое прозвище, данное
М. сестрицею государевой, весьма прижилось при дворе!) несолоно хлебавши отбыл
в свой дом в Петербурге, где его ожидала самая неожиданная и увесистая пощечина:
его императорское величество еще давеча отправил туда генерала и майора гвардии
Салтыкова с приказанием Верховному тайному совету перевезти все царские экипажи
и царские вещи из дворца Меншикова в царский Летний дворец!»
Итак, свершилось то, к чему князь Федор приложил столько
стараний! Дитя отошло от «батюшки», птенец вылетел из гнезда. Что же
воспоследует дальше?
Утро не замедлило принести новое письмо из Петербурга, и
Федор распечатал его с таким нетерпением, как умирающий от жажды вскрывал бы
сосуд с вожделенным питьем.
Верховный тайный совет получил через барона Остермана,
царского воспитателя, государево повеление такого рода (Василий Лукич списал
его слово в слово): «Понеже мы восприняли всемилостивейшее намерение сегодня
собственною особою председать в Верховном тайном совете и все выходящие от него
бумаги подписывать собственною нашею рукою, то повелеваем, под страхом царской
нашей немилости, не принимать во внимание никаких повелений, передаваемых через
частных лиц, хотя бы и чрез князя Меншикова».
В пятницу, 8 сентября, Верховный тайный совет отправил
майора гвардии Салтыкова снять почетный караул при доме Меншикова, данный ему
по званию генералиссимуса, и объявить светлейшему, что он состоит под арестом.
* * *
