– Я слышал, государь, на завтрашние торжества съехалось
множество именитых гостей? – осторожно спросил князь. – Будто бы из самой
Франции, Голштинии, Пруссии и Нидерландов прибыли посольства вас
приветствовать?
– Вроде, да, – рассеянно отозвался Петр. – Беда, англичане
оплошали – шторм задержал. Верно, опоздают.
– Ну и ехали бы не морем, а по суше! – фыркнула Елисавет,
обиженная, что очаровательный князь, провозгласивший такой блестящий спич в
честь ее рыжих волос, тут же словно бы забыл о ней и даже не взглянет в ее
сторону.
Наступило мгновенное замешательство, пока царь и оба
Долгоруковы переваривали ее предложение. Затем вежливый Федор улыбнулся, сочтя
сие за шутку, а Петр расхохотался:
– Да как же можно, mein reizend tante?
[52]
По суше – от
острова? Я бы понял, покройся льдами окружные моря, однако же Гольфстрим…
– Какого еще острова? – запальчиво перебила Елисавет. – Вы о
чем говорите?
– Да об Англии, – бросился на выручку своего подопечного,
несколько опешившего при виде теткина гнева, верный Иван Долгоруков. – Никак
нельзя от ейных берегов верхом проскакать!
– Нет, отчего же, можно, – галантно сообщил князь Федор. – В
том случае, если конь и всадник будут находиться на борту судна, везущего их
через Па-де-Кале…
Он не договорил. Елисавет, вскипев с той внезапностью, коя
отличала всех Петровых потомков, вскочила с табурета, пнула его и, окинув
собравшихся уничтожающим взором, ринулась прочь, бормоча под нос – достаточно,
впрочем, громко, чтобы быть услышанной:
– Англия – остров?! В жизни не слыхивала этакой чепухи! И
ноги моей здесь больше не будет, в этом вертепе, ноги моей!..
Сначала Елисавет неслась к двери на всех парусах своих юбок,
но постепенно поступь ее замедлялась, как если бы прекрасная дама давала возможность
желающим остановить ее. Однако таковых не оказалось. Петр, правда, дернулся
было вослед, да Иван успел поймать царя за полу – и тот сел, одумавшись, так
что возмущенная Елисавет совсем скоро растворилась в клубах табачного дыма, и
громко хлопнувшая дверь возвестила об ее уходе.
– Ох, обидится… – пробормотал Петр с долей испуга, поводя
своими круглыми черными глазами с одного Долгорукова на другого. – Это уж
надолго!
– Да ну, большое дело! – пренебрежительно отозвался Иван. –
Милые, знаешь, бранятся… Да и что за беда, Петр Алексеич, батюшка? Ну, сочинишь
завтра оду к ее милости, мол, стрелы очей твоих, прекрасная Елисавет, пронзили
грудь мою навылет… – уговаривал он с фамильярностью признанного любимчика. –
Сам знаешь, сейчас даже лучше, что она улепетнула. Ведь при ней-то… при ней-то
как бы мы исхитрились уйти?
– Твоя правда, – согласился Петр, возбужденно сгибая и
разгибая оловянную ложку.
Князь Федор давно заметил, что царь изрядно нервничает. Он и
прежде-то был неусидчив, не мог долго оставаться на одном месте, прилично
молчать, даже за пиршественным столом не в силах был сидеть спокойно долее
десяти минут: норовил вскочить, уйти, вернуться, захохотать в голос, начать с
кем-нибудь задираться… Теперь же его просто-таки корежило от нетерпения, и
последние слова Ивана подсказали князю Федору, в чем дело: царь желал ночью
удалиться из дворца. Зачем?
Он тут же получил ответ на свой вопрос.
– Ох, эта скучнейшая Москва! – пожаловался царь. – Никаких,
ну никаких развлечений для мужчин! В Петербурге, во дворце, у меня была
особенная комнатка, совмещенная с бильярдной, куда Иван приводил иногда… ну, ты
понимаешь, князь. Я мог, когда хотел, душу отвести, а тут иди, понимаешь, в
ночь, в метель за какой-то продажной бабой!
Князь Федор едва не рухнул со своего табурета.
Господи боже ты мой!.. А он-то опасался отыскать в государе
следы прежней привязанности к его бывшей невесте! Он-то смирял ревнивые
помыслы! Так вот к чему привела ранняя Петрова чувственность, так умело и
старательно пробужденная в нем Елисавет, Иваном и всем его окружением! Не
осмеливаясь уложить в постель свою царственную tante, в которую был нешуточно
влюблен, государь вздыхает по ней и сочиняет в ее честь плохие стихи, а когда
наступает ночь, убегает в компании с Иваном Долгоруковым к удовольствиям более
доступным, которые заставляют его желать буйная натура и полное отсутствие
стыда!
А князь Федор от стыда едва не сгорел. Не за юного царя, нет
– Петр для него никогда не воплощал в себе образ правителя великой державы.
Нестерпимо, до боли сердечной, было обидно князю Федору за эту державу, за
Россию, на которую, он ясно видел это, снова наплывают темные тучи безвластия,
равнодушия случайных правителей к судьбам подданных своих. За свою страну
болела его душа – и за свою жену, которая лишь по трагической случайности
избежала участи быть отданной во власть распутному мальчишке!
Странным образом эта боль успокоила угрызения совести,
которые подспудно грызли его постоянно; он смог овладеть собой – и уже вполне
был сдержан и бодр, когда Петр, обуреваемый похотью, вскочил с табурета и
ринулся к дверям, призывая:
– Иван, пошли, ну, пошли скорее! Князь Федор, ты с нами!
Они стремительно вышли, а пьяная компания, оставшаяся
продолжать застолье, даже и не заметила, что царя больше нет.
Глава 18
Неизреченная царская милость
Они вышли из Кремля чуть ли не подземными ходами, и уж на
что князь Федор был не робкого десятка, но чьи-то холодные пальцы то и дело
опускались ему за ворот, когда вдруг из коридора доносились до них невнятные
шорохи, или бархатная пробежка на мягких лапках, или шуршанье липких крыл и
писк у самого лица, а то вдруг вспыхивали в кромешной тьме желто-зеленые,
прищуренные, что два лезвия, чьи-то глаза… кошачьи? дьяволовы? Оставалось лишь
перекреститься и, положась на судьбу, идти дальше.
Петр и Иван летели рядом с ним бесшумно и стремительно,
словно две огромные летучие мыши, увлекая князя Федора своим жутким,
исполненным неприкрытой похоти движением, и он вздохнул свободно, когда наконец
звездная, морозная ночь глянула им в лицо.
