Те вскинули головы, тревожно прядали чуткими ноздрями.
Торопливо переступая, сбились в кучку, прижались друг к дружке теснее – и вдруг
бросились врассыпную, но не скрылись в лесу, а принялись бестолково носиться по
поляне, то сшибаясь друг с дружкою, то отскакивая, выбивая копытами ошметки
грязи и клочья травы. Незакатное солнце блистало на их крупах, золотило рога
самцов, сверкало в огромных глазах… А струна все ныла, все дребезжала,
подвывая, до того возбуждая животных, что они вдруг один за другим принялись перемахивать
через околицу, грозя ворваться на улочку посада. Но в самый последний миг стадо
в вихре пыли, пронизанной солнцем, пронеслось мимо, совсем близ Меншикова
крыльца (хозяин с воеводою чуть успели вскочить на ступеньки), и вновь
перемахнуло через плетень.
Тревожный звук стих так же внезапно, как и возник. Олени
замерли – еще как бы на бегу, – тяжело вздымая бока, недоуменно поводя
головами, медленно успокаиваясь. Дрожь еще пробегала по их крупам, но вот один,
потом другой опустили головы, снова принимаясь щипать траву. – Морок… –
пробормотал Меншиков, ощутив вдруг страшную сонливость.
Солнечные лучи били по глазам нестерпимо, до красных пятен.
Пятна сливались, двигались, наплывали, звенели-перезванивались.
Меншиков тряхнул головой. Красное пятно… нет, красное
платье! Женщина в красном платье стояла перед ним, и все это платье звенело,
будто тихонько смеялось, от множества бубенчиков, нашитых на него. Солнце било
ей в спину; Меншиков только и видел, что обрисованную тонким золотым лучом
маленькую голову, да стройный очерк стана, да чарующий блеск бубенчиков на
рукавах.
– Девка больная? – послышался низкий, чуть хрипловатый
голос. – Скажи – вылечу.
Меншиков попытался разглядеть черты смуглого, круглого лица,
но ничего не увидел, кроме мерцанья длинных глаз и блеска улыбки.
Незнакомка вскинула голову: золотой солнечный очерк
обрисовал ее профиль с коротким носом, твердыми губами, маленьким, но сильным
подбородком, – и уставилась в небо. Распростерла руки, медленно подняла их… все
Меншиковы и Боровский с ними вскинули головы, уставились в сияющую, насквозь
пронизанную солнцем, слепящую голубизну.
Несколько долгих мгновений женщина что-то напряженно высматривала
в вышине, потом оживленно сказала:
– Девять звезд на обычном месте вижу! Если нет их – больная
умрет, если найдешь – поправится. Вижу, вижу Девять звезд!
Она опустила руки – и зрители, как завороженные, смогли
наконец опустить головы.
Разминая замлевшую шею, Александр Данилыч растерянно
обернулся к Боровскому. Тот резко отвел ото лба руку, и Меншикову почему-то
показалось, что воевода хотел сотворить крестное знамение – да не решился. Ну,
чепуха, с чего вдруг креститься?
– Кто это? – спросил Меншиков, и лицо воеводы сделалось
каким-то… не то сконфуженным, не то испуганным.
– Ну я же говорил вам, Александр Данилыч. Она, та самая… –
Он запнулся, как бы не решаясь произнести имя, да в том и нужды не было:
женщина назвалась сама.
– Сиверга.
И словно эхо вдали отозвалось:
– Сиверга… Сиверга… – хотя, казалось бы, откуда ему здесь
взяться, эху?
Глава 20
Призрак на закате
– Эту, что ли, вогулы слушают за священника? – спросил
Александр Данилыч у Боровского.
Тот чуть заметно кивнул.
– Ну, дела… – шумно выдохнул Меншиков. – И куда ты, господи,
только смотришь?
В этих словах был он весь прежний: всемогущий, великий,
отважный, не только с богом – с дьяволом бывший запанибрата, привыкший все их
милости или козни обсуждать, словно человеческие достижения и просчеты, судить
их, подсказывать, как действовать дальше.
– Хотя, с другой стороны, куды этим неразумным податься? –
пожал он плечами. – Церковь надо строить. Будет церковь, будет приход – Синод
пришлет сюда хорошего пастыря, миссионера, он их научит вере Христовой. Вот
закончу дом – сам буду церковь строить!
Эти слова неожиданно, как бы даже без участия рассудка
слетевшие с уст, до того ему понравились, что Меншиков возбужденно захохотал и
снова вскричал:
– Ей-богу! Обет даю!
Все это время Боровский чувствовал себя явно не в своей
тарелке: Сиверга пристально, испытующе разглядывала Меншикова с семьей, а они,
в свою очередь, – ее, будто раскрашенную диковинную куклу. Она и впрямь стояла
недвижимо, как статуя, однако при последних словах светлейшего разомкнула свои
полные, тугие губы и изрекла:
– Кем родился – тем и умрешь. Судьба тебя не спрашивает.
Меншиков опешил. Сиверга угодила своей неожиданной репликой
в самое сердце того, кто, в бытность свою Алексашкою, на Кукуе плотничал и
столярничал, прежде чем привлек внимание Франца Лефорта своими песнями да
потешками, скрывающими острый, как бритва, ум и ярую силу натуры. Оттого и
рубил свой дом теперь Меншиков без натуги, с охотою и уменьем, что руки его за
четыре десятка лет праздности не забыли прежнего навыка. Но ей, этой-то… откуда
сие знать? Или уж воистину такова колдовка, что всю подноготную знает, сквозь
землю видит на семь пядей, по пословице? А если и впрямь вылечит Машу? Да
согласится ли та?
Он с болью обратил взор на понурую фигурку любимой дочери –
и сердце его радостно встрепенулось, когда он увидел, что Маша смотрит на
Сивергу без страха и отвращения, но с тревожным ожиданием.
О, как он знал, как любил это юное, детское выражение
надежды, смягчавшее ее утонченные черты, словно бы возвращающее их обоих в мир
ее детства, прежнюю жизнь согласия и доверия, пока редкостная красота дочери не
стала для светлейшего неразменным рублем, на который он еще при жизни намерен
был купить себе все богатства земные и в придачу царствие небесное! Все, как
прежде, как прежде… Он вспомнил: царь Петр Алексеевич некогда подарил Машеньке
музыкальную шкатулку. Откроешь крышку – звучит предивная сладостная мелодия, а
с разных сторон шкатулочки устремляются друг к другу две фигурки – кавалера и
дамы. Выделывая разные танцевальные па, они постепенно сближались… однако
музыка заканчивалась прежде, чем фигурки сходились. Меншиков вспомнил: Маша
этим всегда огорчалась до слез и даже сама напевала мелодию, пытаясь заставить
кавалера и даму вновь устремиться друг к другу и однажды встретиться. И точно
такое было у нее тогда лицо, вспомнил Александр Данилыч, точно такое, как
сейчас: озаренное отблеском несбыточных надежд!
