Страшно стало ему: чего ждет Маша от Сиверги? Живя почти
исключительно сердцем и воображением, без участия рассудочной трезвости, – на
что надеется она сейчас? А ежели поверит, что одним мановением Сиверга способна
воротить утраченное, – не разобьется ли ее душа вдребезги о новое непосильное
разочарование? Ну что, собственно, может свершить темная самоядка? Только
успокоить – и для сего вовлечь Машу в более глубокое затмение разума? Он
рванулся было остеречь дочь… и, к своему изумлению, обнаружил, что не может
сдвинуться с места. И голоса подать не удалось, словно бы некое заклятье
заградило ему уста! Еще только глаза повиновались. Скосился, сколько мог:
Александр с Александрою сидят на ступеньках, будто смолой приклеены, руки на
коленях, испуганные глаза вылуплены… Да что это за оцепенение? Напущено на них
на всех, что ли? Вот и Бахтияр столбом застыл в дверях – на одной ноге! И
Боровский стоит, как стоял, руки в боки, завороженно глядит на Сивергу, которая
приблизилась к Маше и пристально всматривается в ее лицо.
А Маша… Александр Данилыч с изумлением увидел, что всеобщее
остолбенение не коснулось его дочери, и она без страха о чем-то говорит с
шаманкою. Вот нервно расплела косу – Сиверга взяла распущенную темно-золотистую
прядь, поглядела на просвет, улыбнулась, что-то сказала…
Меншиков напряг слух – и вдруг сквозь звон в ушах до него
донесся хрипловатый голос Сиверги:
– Ты горюешь? Сильно горюешь! Так не надо. Твоя душа к
умершему уйти может, тебе душу беречь надо: на голову рыболовную сетку надеть,
цепочкою подпоясаться, не то душа уйдет.
– Да я на все готова, только бы с ним… Погиб он – словно
месяц закатился! – безнадежно отозвалась Маша, и отцово сердце ревниво,
испуганно дрогнуло: неужто она страдает по этому царственному мальчишке? Неужто
успела полюбить его? Когда?! Он пропустил мимо ушей одно главное слово – о
смерти.
А Сиверга меж тем с сомнением покачала головой:
– Не знаю, не знаю… Вот если бы он ребенком был, я бы его
душу к тебе через другого ребенка вернула. А так… не знаю, захочет ли? Просить
буду его к тебе прийти.
Маша покорно подставила голову Сиверге, которая медленно
водила по волосам гребнем, приговаривая:
– Солнечные лучи, помогайте!
Луна, помогай!
Звезды, вы тоже помогайте!
Ветры, болезнь берите, унесите,
в болоте утопите!
Несколько длинных золотистых волосков остались на гребне.
Сиверга подняла его, любуясь: чудилось, он обвит самосветно сверкающими нитями!
Сорвала пучок травинок, завернула в них волоски, положила в мешочек,
привешенный у пояса:
– Твою боль с собой возьму – пусть в лесу живет. Кормить
буду. Ей там понравится – уйдет от тебя.
Маша робко улыбнулась, кивнула. Сиверга достала из того же
мешочка тоненькую палочку, поглядела на нее пристально – палочка вдруг с одного
конца почернела, затлела… дымок от нее пошел…
В другое время Маша изумилась бы: да разве мыслимо одним
взором огонь возжечь? – но сейчас все казалось само собой разумеющимся. Молча,
едва дыша, стояла, пока шаманка медленно обводила черты ее лица и тела своей
палочкой, – синеватый огонек сплетал в воздухе некий причудливый узор и не
таял, вот что удивительно. Поглядев пристально на дело рук своих, Сиверга
тихонько дохнула – дымок полетел, взвился… исчез. Маша все смотрела, смотрела в
ту сторону… Показалось – или впрямь мелькнула там, куда полетел дымок, понурая,
печальная девичья фигурка – точь-в-точь она! – мелькнула и растаяла в воздухе,
словно некий образ печали?
– Теперь легче будет, – кивнула Сиверга, словно подслушав ее
мысли. – Но это еще не все. Завтра ко мне снова приходи: в лес приходи, на
реку. Буду хорошо тебя лечить! Буду гнать из тебя злого духа Городо.
– А сейчас ты его еще не выгнала? – несмело спросила Маша.
– Нет, это всего лишь тень его, – тихо ответила Сиверга. –
Только одна из восьми десятков его теней! Вот когда все они растают – совсем
здорова станешь.
Маша прислушалась к себе. Нет, веселее не стало, сердце
исполнилось тревогою. Похоже было, словно она кого-то ждет, время выходит – а
его все нет и нет.
– Страшно, что его тень так на меня похожа, – доверчиво
глядя в матово-смуглое лицо Сиверги, проговорила она. – Они все, эти восемь
десятков теней, одинаковые?
Сиверга покачала головой, и Маше показалось, что она хотела
что-то сказать, да задумалась: говорить или нет?
– У твоей печали лиц много, – наконец промолвила Сиверга. –
Однако чаще всего я вот какое лицо вижу… сюда гляди!
Она повела в воздухе необугленным концом своей палочки.
Чудилось, из пелены заката истекают тускло поблескивающие нити, сливаясь в
неожиданный узор, который с каждым мгновением становился все более четким,
наливался плотью, кровью, обретал черты высокого светловолосого человека с
лицом, опушенным короткой бородкой. На плечи его был накинут темный кафтан, в
руках он комкал шапку, пристально, неотрывно, недоверчиво глядя прямо в глаза
Маши.
Она рванулась вперед – и вдруг упала, как подкошенная, а
Сиверга, медленно поведя над ней рукою, ушла за околицу, скрылась в закатных
лучах, которые за миг до этого поглотили неведомый образ, а теперь скрыли своей
сияющей завесой и ее стройную, статную фигуру.
Теперь оцепенение, как по мановению волшебной палочки,
слетело со зрителей. Они кинулись к Маше; всех опередили отец и Бахтияр. К их
изумлению, она была в сознании: глянула огромными, испуганными глазами, но
промолчала, даже ладонь прижала к губам, как если бы боялась молвить лишнее
словцо… о чем?
Отец глядел пристально, пытался поймать ее взгляд. Маша
прятала глаза. Он хотел спросить: неужели и ей показалось смутно знакомым это
лицо, на мгновение соткавшееся из закатных лучей?
Бахтияр стоял рядом, тяжело дыша, стиснув кулаки, – мрачнее
тучи.
– Я его видел, видел! – Александр возбужденно сбежал с
крыльца. – Я его где-то видел!
– Кого? – ледяным тоном проронила Маша. – А я никого не
видела.
Отец, брат, Бахтияр изумленно воззрились на нее.
– Может, и никого, – невольно попятился Александр. – Пыль,
солнце… морок! Но лучше бы не вязаться с этой самоядкой. Ты, Маша, к ней не
ходи.
Сестра в ответ только бровью повела – и Бахтияр, который
тоже сунулся к ней, как бы желая что-то сказать, резко отступил, отошел,
сутулясь.
