Меншиков поглядел недоумевающе. О чем это они все? Ладно,
потом. Хорошо, хоть Маша вдруг оживилась, а ее внезапный обморок явно не нанес
никакого урону. И, судя по ее виду, она никого не послушает и снова пойдет к
Сиверге.
Меншиков мысленно махнул рукой: пусть будет как будет, лишь
бы не умирала заживо у него на глазах.
Очнувшись от своих мыслей, он заметил, что Боровский уходит.
Побежал, догнал воеводу, простился почтительно. Боровский пробормотал: «Ну, бог
даст поправится Марья Александровна!» – и отправился восвояси, имея при этом
вид несколько растерянный. Александр Данилыч счел, что добродушный хозяин
Березова чувствует себя не в своей тарелке: мало, что близко замешался в
семейные дела опального, ссыльного, так еще на его глазах, собственно, как бы с
его рекомендациями, дикарка-идоломолица творила свое знахарское действо над
православной христианкою.
Меншиков, безусловно, был знатоком человеческой природы, и
Боровский в самом деле клял свое добродушие и любопытство, из-за которых он
всегда попадал в непредвиденнейшие ситуации. Но сейчас он гораздо больше думал
о другом: например, о том, с чего это вдруг Сиверга вздумала открыть Марье
Александровне образ молодого купца, недавно прибывшего в Березов скупать мягкую
рухлядь у туземцев и поселившегося в рыбачьей лачуге вверх по течению, в двух
часах ходьбы от крепости. А пуще всего показалось Боровскому диковинным, что
Марья Александровна человека сего, без сомнения, узнала!
Глава 21
Чаруса
Ей приходилось слышать прежде: мол, ежели кто-то внезапно
умирает страшной смертью, его можно даже и воскресить, ежели не побоишься.
Конечно, не к жизни полнокровной воскресить, а чтобы образ его являлся живым.
Для сего надо, когда человек тот еще не похоронен, пойти на кладбище, разрыть
свежую могилу другого недавно умершего, отрезать от его савана левую полу,
прийти в дом, где гроб, насыпать в горшок горячих угольев и положить туда
клочок савана, да дверь затворить. От дыму сего мертвый непременно оживет и
будет всякий день в эту пору являться призвавшему его человеку. Однако вряд ли
средство сие подходило Маше, ибо возлюбленный ее сгинул в жарком пламени.
Скорее он соответствовал образу Огненного Змея, который часто приходит к
неутешным вдовам в облике утраченного супруга. Маша слабо улыбнулась, вспомнив,
как некогда князь Федор снился ей непрестанно, и она даже подумывала купить на
паперти бумажку с охранительной молитвою. Сейчас она знала, что все отдала бы
за эти сны! Хоть бы во сне…
Она несколько раз глубоко вздохнула, отгоняя рыдания, да
вдруг заметила, что уже давно плачет: слезы привычно, сами собою, текут да
текут по щекам.
Маша поспешно утерлась – летний ветерок студил лицо – и
поглядела вперед, где мелькало меж деревьев тускло-желтое одеяние ее
проводницы.
Эту худенькую девчонку с наивно-добродушным выражением
плоского, круглого лица Маша обнаружила утром на дорожке, ведущей к тайге, – в
то мгновение, когда спохватилась, что вовсе не знает, куда идти, где искать
Сивергу. А она-то думала, что самым трудным будет ускользнуть из дому! Ночью
едва ли на часок сомкнула глаза, но лишь забрезжило за тусклым окошком, встала
и, бесшумно одевшись, выскользнула из избы тише зверька подпольного,
выбравшегося сквозь свой махонький вылаз.
Холодный утренний воздух пахнул ей в лицо и согнал остатки
сна. Светлая звезда денница еще стояла на восходе солнечном, и вокруг был
разлит бледный предутренний полусвет. Час, самое малое два – и все зальется
ослепительным солнечным сиянием, начнут просыпаться птицы, а потом люди. К
этому времени Маша хотела бы уже оказаться подальше, под защитой леса. И стоило
ей растерянно оглядеть темно-зеленое таежное крыло, окаймившее дальнюю околицу,
размышляя, куда податься, как возникла перед ней в звоне бубенчиков эта
девчушка и вопросила звонким, чистым голоском:
– Сиверга?
Маша радостно кивнула. Девчонка кивнула в ответ и проворно
засеменила по тропке тоненькими ножками, обутыми в тускло-серебристую обувку.
Маша уже знала, что на лето вогулы шьют обувь из рыбьей кожи, украшая ее
рисунком из отвара лиственничной коры. Тускло-желтая одежка девочки напоминала
посконную
[62] рубаху и не иначе была соткана из крапивных нитей. Маша
поежилась: как, должно быть, колет тело сие рубище! Впрочем, может статься, им,
Меншиковым, тоже придется носить такие же рубахи и даже вогульские шубы из
оленьих шкур, сахи называемые, когда сносится, изотрется та немногая одежонка,
которую им оставили Мельгунов да Плещеев при последнем обыске. У Маши снова
набежали на глаза слезы: среди невозвратно пропавших вещей были платье и фата,
в которых она некогда венчалась с князем Федором. Ничего ей так не было жаль из
своих многочисленных нарядов, как этого платья, да фаты, да еще горностаевой
епанчи и зеленого платка, привезенных некогда батюшкой из Франции. Платок-то
пропал еще прежде, до отъезда из Раненбурга, и сколько ни искала его Маша
потом, найти не удалось. Но что тряпки, что вещи! Маша согласилась бы век свой
коротать вовсе обернутая жгучей крапивою, лишь бы надежду иметь свидеться
однажды с возлюбленным. Она не забыла Федора, не желала его забывать – и не
забудет, несмотря на все ухищрения Бахтияровы!
Маша поежилась, оглянулась с опаскою. Неужто и впрямь
удалось избежать ей всевидящего взора, неизменно следовавшего за ней всюду,
куда она только ни шла, даже собиралась идти? Неужто проспал Бахтияр добычу?
От этой мысли сделалось весело, небывало весело на душе – но
тут же веселье сгинуло, будто ветерок его унес: сзади доносились тяжелые шаги,
словно кто-то мчал по тайге напрямик, ломая подлесок.
Девочка тоже услышала это – обернулась, метнулась к Маше,
схватила ее за руку, дернула в сторону.
– Медведь?! – слабо, с ужасом пробормотала та, но девочка
резко покачала головой, утягивая Машу за куст, и она тотчас сама увидела, что
это не медведь: Бахтияр – с ружьем в руках, два пистолета за поясом – пробежал
мимо, сведя на переносице длинные черные брови, зыркая по сторонам,
настороженный, как охотничий пес.
Он частенько хаживал в лес, плодами его охоты жили
Меншиковы, однако Маша ни мгновения не сомневалась: вовсе не зорьку утреннюю
боится пропустить Бахтияр – ее, беглянку, ищет! И правда: пробежав по тропе еще
немного, стал, огляделся… пошел тихо, нагнув голову, словно бы принюхивался,
надеясь напасть на утерянный след.
