Он проснулся… нет, очнулся от долгого обморока, потому что
плечо, на котором сладкой тяжестью покоилась ее голова, остыло под слабым
ночным ветерком. Приподнялся, сел. Голова легкая, словно воздухом пронизанная,
в ушах звенит. Встряхнулся, потер глаза, огляделся. Ничего не видно во тьме,
только стволы берез смутно белеют при свете звезд. Звон утихает, медленно
удаляясь. Что-то светлеет поодаль… какое-то бледное пятно плывет, чудится, не
касаясь травы. Федор вскочил, сторожко вглядываясь, и тут взошла луна, и он
увидал, что Мария, обнаженная, волоча за собою свое черное платье, медленно,
чуть покачиваясь, идет среди деревьев, удаляясь от него.
Князь Федор вскочил, готовясь позвать, догнать – и клик
застрял у него в горле. Мария качнулась так, что Федору показалось, что она
сейчас упадет. У него вдруг стало двоиться в глазах: одна Мария так и стояла,
странно нагнувшись в стороне, а другая шла и шла вперед, сопровождаемая этим
нездешним мелодичным звоном.
Федор ринулся вперед, но на том месте, где только что стояла
Мария, уже никого не было. Он схватился за ствол ближайшей березы и ощутил
ладонью некие черты. Имя возлюбленной! Когда, предаваясь унынию и тоске, бродил
он по тайге, то здесь вырезал его. Он выкрикнул это имя; женщина, чье светлое
тело мелькало впереди, от неожиданности заметалась из стороны в сторону,
вскинула руки, торопливо натягивая на себя платье. Лунный луч блеснул на
тускло-красной ткани, звон стал оглушительным…
Федор пробежал еще несколько шагов, схватил женщину за
плечи. Она повернулась – и он очутился лицом к лицу с Сивергой.
* * *
Он чувствовал это, теперь ему казалось, с первого мгновения
ее терпкого поцелуя; в каждой ласке было что-то чужое… дурман, морок,
оцепенивший его рассудок, но обостривший чувствительность. И все же он, как
безумный, искал вокруг глазами Марию – ведь это же ее желал, ее обнимал! Может
быть, она еще бредет где-то по лесу, полухмельная от их любви? Но нет! Ее образ
был сорван, как износившаяся одежда, и отброшен обратно в те таинственные
бездны, откуда был извлечен, чтобы… o господи, чтобы осталась в лесу прогалина,
где трава примята и вырвана с корнем, как будто стадо звериное удовлетворяло
здесь свою похоть. Князь Федор застонал, и в глаза его близко глянули черные
лукавые очи. Все слова, которые он хотел сказать, замерли.
Что толку винить ее? Язычница, дикарка, тудин. Разве ее
вина, если он так мечтал о другой, что принял за нее первую попавшуюся? Однако
ловко же она скинулась Марией, ох как ловко! «От одежд исходит моль, а от жен –
лукавство женское», – вспомнилось вдруг старинное изречение. Лукавство! Вот уж
правда. Его передернуло от воспоминаний, и слезы навернулись на глаза, боже,
как льнул он к ее губам, тем единственным в мире… Горло перехватило. Сколько же
у нее мужей, у Сиверги? Медведь, кто еще? Теперь и он. Как она посмела?! Нет.
Только он виновен. Снова и снова он.
– Ты хотел ее видеть – и увидел, так, да? – спросила
Сиверга, заглядывая ему в лицо.
– Не так, нет… – глухо обронил Федор, отворачиваясь.
– Чего же ты хотел? – Она чуть надулась, явно обиженная тем
пренебрежением, с которым он избегал ее взгляда. Сладкие судороги недавнего
наслаждения еще играли в ее теле, и горько было видеть, что русский пришелец
гонит от себя память об этих дивных ощущениях. Смутная ревность вспыхнула в ее
сердце – ревность к серым глазам, и мягкой, темно-золотистой волне надо лбом, и
легкой кудрявой прядке над ухом, и розовым, как мальва, губам. Как расцвело,
как засияло белое, бледное лицо бывшей царевой невесты при одной мысли об этом
понуром человеке, который сейчас стоит перед Сивергой обнаженный и равнодушный…
и она ему нужна не больше, чем звон ее бубенчиков.
– Я ей тоже показывала тебя, – мстительно молвила она – и
отшатнулась, когда он обернулся и ударил взглядом в ее лицо:
– Где? Когда? Как?! – Хриплый голос оборвался почти звериным
рыком, и у Сиверги, среди мужей которой были вожак-олень, орел и медведь, вдруг
подогнулись колени, ибо ветер судьбы, единственный не боявшийся ее угроз,
коснулся ее лица вместе с воспаленным, гневным дыханием этого светлоглазого
человека, который ненавидел ее.
– Нет… нет, не так, – торопливо пробормотала она. – Просто
она тебя увидела на закате… увидела. Но она придет ко мне и будет просить о
новой встрече.
– Что? – Он надвинулся, навис над ней, и Сиверга, которая
умела быть вровень с самыми высокими кедрами, когда хотела поймать за хвост ветер,
почувствовала, что стремительно уменьшается и вот-вот сделается малой
травинкой, испуганно прильнувшей к земле.
– Клянусь, – прошептал он, – клянусь тебе, что если ты
посмеешь еще раз… с ней… Я сам пойду к ней, сам, а если ты помешаешь, я убью и
медведя, и тебя. Клянусь богом!
Сиверга кивнула, не в силах больше говорить, ибо знала, что
он сделает это.
Глава 25
Клятва насмерть
Сиверга правду сказала – Бахтияр выбрался из трясины живой и
невредимый и к вечеру заявился домой как ни в чем не бывало. Маша боялась
глядеть на него и все льнула к отцу, однако Бахтияр, к ее великому облегчению,
куда-то ушел весьма поспешно.
Вечер проходил как обычно – в тишине. Сашенька читала вслух
«Вертоград многоцветный» – книгу, где были собраны изречения отцов церкви;
Александр Данилыч не то слушал, не то витал в размышлениях. Брата Александра,
который всегда портил эти тихие вечера своими злобно-тоскливыми репликами,
почему-то не было; и Маша, устроившись, по обычаю, у ног отца, всецело отдалась
покою, воспоминаниям.
…Теперь она знала о нем все. Та свадебная ночь их была так
быстра и волнующа, что Маша помнила лишь звездные хороводы, вспыхнувшие перед
нею в самые сладостные, самые вершинные мгновения, и глаза возлюбленного,
исполненные любви и сверкающие ярче всех звезд небесных. Нынешняя же встреча
наконец открыла ей сокровенную тайну того, что случается между мужчиной и
женщиной, которые созданы друг для друга и которых не смогла разлучить даже
смерть.
