Маша едва не застонала, сокрушенно понурившись. Да, тут было
чего услышать! И про колоду Наташку, и про сучку-распутницу Елисаветку, а
главное, про государя-несмышленыша! Господи, волюшка твоя… И здесь, в Березове,
ежели крикнуть «слово и дело», тоже на дыбе окажешься, как и в Петербурге!
– Для чего ты такие слова говоришь? – как бы усовещая
Александра, проговорил Бахтияр. – Лучше бы тебе за его императорское величество
и за всю императорскую фамилию бога молить!
Маша даже прищурилась, предвкушая, как Александр, не
терпевший фамильярности, вобьет Бахтиярову наглость в эти его хищно блестящие
зубы, и…
– А что, донести хочешь? – вяло промямлил брат. – Да разве
чего хуже нам можешь сделать? В Сибирь нас уже не зашлют, и так кругом
сибиряки!
– Да уж, и здесь, гляньте, люди живут, вино курят и пьют, –
не в меру разошедшийся Бахтияр потянул носом в сторону Александра, и Маша
наконец-то поняла, что черкес тоже пьян. Верно, пили оба-два вместе, и не
приходилось сомневаться, кто кого сманил. Конечно, в сем злом деле начальником
был Бахтияр, да зачем, вот знать бы? Или и впрямь затем, чтобы ослабевший
Александр начал болтать языком и дал Бахтияру против себя разящее оружие? Да на
что, на что ему это?
Она растерянно оглянулась на брата и увидела, что тот рухнул
головою на стол и захрапел. Ох, боже… как мужик, а ведь князь! Да неужто весь
лоск, и гонор его, и важность – лишь одежды, которые могли быть сорваны вместе
с шелковым камзолом и кружевным жабо, а Сашка только и ждал, чтобы опуститься
до скотского уровня?
– Княжна… – шепот Бахтияра оборвал ее размышления.
Обернулась, скользнула взглядом, настороженно ожидая новой
гнусности, однако лицо Бахтияра было незнакомо участливым и озабоченным:
– Княжна, укороти брата. Наведет он на отца новую невзгоду!
Земли есть и дальше Березова, а в монастыри и против воли постригают.
– Это ты к чему? – спросила Маша холодно, высокомерно, чтобы
поскорее поставить на место зарвавшегося холопа, и отпрянула, когда он вдруг
рухнул к ее ногам со стоном:
– Бежим отсюда, ради аллаха!
Уж, казалось бы, наизумлялась Маша нынче вволю, ан нет –
порыв Бахтияра поверг ее в столбняк. Только и могла, что лепетала бессвязно:
– Что ты? Да что ты? Оставь! Пошел!..
– Не гони! Не гони! – цеплялся он за ее платье, волочился на
коленях по полу. – Я пес твой, раб твой! Не гони, джаным! Позволь унести тебя
отсюда – на руках сквозь тайгу унесу! Ведь засохнешь тут, как березка
подрубленная, а не то, из-за слов ненужных, запрячут тебя в монастырь, под
черный клобук, роза моя! Смилуйся над собой, ты-то в чем виновна, ты за что
наказана? Тебе любви, жизни надо! Уйди со мной в бега – любить буду беспамятно!
Мария задрожала, будто ледяным ветром ее пробрало, и Бахтияр
тотчас отшатнулся, сложил умоляюще руки на груди:
– Именем отца своего клянусь, если пожелаешь ноги об меня
вытереть – за счастье почту, аллаха благодарить стану. Пожелаешь – за версту от
тебя пойду, поодаль, а то и вовсе здесь останусь, только ты уходи! Беги! Не
губи себя, солнце мое, сердце мое!
Маша обхватила себя ладонями. Горло ее так сжималось, что
она едва смогла говорить:
– Ну куда мне идти, сам посуди? Скитаться одинокой,
кусочничать ради Христа? Здесь я хоть при своих, при батюшке… – И тут слезы
хлынули безудержно, слова хлынули: – Я в долгу перед ним… в долгу! Прав брат
Саша: когда б не мое высокомерие, может быть, и простил бы государь отца. Я
искуплю, искуплю… все, что могу, – любить и беречь. Не покину его до самого
смертного часа – его ли, моего…
Бахтияр тяжело вздохнул:
– Ну, может быть, я прежде времени разговор начал. Ты еще
всех ужасов здешних не ведаешь. А зима придет? Птицы на лету мерзнут, волки
приходят греться к человеческому жилью! Это теперь круглый день светло, а ведь
зимой солнце лишь на три часа в небо выходит, и таково чуть ли не девять
месяцев! Ничего, поживешь тут зиму, а весной иначе запоешь, сама попросишь,
чтоб я тебя увел отсюда.
– Нет! Никогда! – запальчиво выкрикнула Маша. – Ежели я от
батюшки не ушла, когда меня он звал на счастье, уйду ль теперь с немилым, брошу
ли отца в сирости? Сам уходи, коли невтерпеж!
Бахтияр тяжело вздохнул: Маша ударила его словом «немилый»,
будто камнем.
– Не верю, ждать стану… – пробормотал, словно в бреду.
– Не жди! Век не переждешь! – Маша ринулась в угол, упала на
колени перед иконами, устремила страстный взгляд в темные, скорбные очи Святой
Девы: – Матушка Пресвятая Богородица, царица небесная! Господи Иисусе Христе,
святители-угодники! Беру вас в свидетели, клянусь жизнью моей: не уйду никуда
от отца! Не покину его ни за что! Да поразит меня гром небесный, да испепелит
меня молния, да разверзнутся подо мной бездны преисподние, коли преступлю мою
клятву – во веки веков, аминь!
И, трижды перекрестясь, она ударилась лбом в пол с такой
силою, что, верно, на миг лишилась сознания, ибо, очнувшись, увидела, что лежит
на полу, вытянувшись во весь рост.
Кое-как села, сжавшись в комок, огляделась, с трудом
вспоминая, где она и что с ней. Ее трясло: слишком многое испытала за этот
день, а смертельная, огромная клятва отняла последние силушки.
Александр все храпит за столом, а где Бахтияр?
Ушел… исчез, словно злая сила, вырвавшая у нее роковую
клятву.
Зачем ему? Ах, да какая разница? И без клятвы она никогда не
покинула бы отца, Березов. Потому что здесь последнее пристанище семьи. Потому
что богу, знать, угодно видеть их здесь, и надо покорно нести свой крест,
исполнив подвиг послушания господней воле. Потому что…
Полно лгать! Перед собою-то не лукавь! Потому что здесь
Сиверга с ее заветным зельем, дающим желанный, счастливый дурман!
И против воли Маша заломила руки, завела глаза, приоткрыла
нацелованные губы. Он здесь! Она не покинет его никогда, ни за что, пусть это
только призрак, пусть…
Тихонько застонав от воспоминаний, она провела руками по
телу и даже сквозь платье ощутила, как трепещет в любовной истоме.
Но что-то не так было с ее платьем, как бы не хватало
чего-то.
Оглядела себя придирчиво. Да нет, все в порядке… все?
Почему-то при ней нету зеленого шелкового лоскута, бог весть откуда взявшегося
в лесу и повязанного ею вместо кушака?
Откуда он взялся? Куда подевался? Да и был ли он вообще?
