Глава 26
Король дураков
Теперь он знал о ней все. Он знал, как она ласково
приоткрывает губы и нежно прижимается к его языку в поцелуе. Он знал, как,
вдруг задохнувшись, она отрывается от него и тотчас, словно пытаясь загладить
некую воображаемую обиду, покрывает быстрыми, легкими поцелуями уголки его рта.
И резко, до стона вздрагивает, тесно прижимается к нему чреслами, не в силах
больше ждать: желание вспыхивало в ней мгновенно, как искра, и она сгорала от
нетерпения как можно скорее утолить страсть. Он знал, что она не умеет ждать и
хочет раз за разом испытывать ту власть, которую имеет над ним…
Князь Федор тяжело, прерывисто вздохнул. То, что свершилось
меж ними на поляне, залитой солнцем, не могло быть описано никакими словами.
Это было как возвращение к жизни, самозабвенный восторг, очищение, искупившее
его невольный грех с Сивергой. Федор хотел открыться ей там же, на поляне, едва
разомкнув объятия, но послушался голоса рассудка и ушел, оставив по себе лишь
рваный зеленый платок, в котором когда-то изображал исламского абрека и который
хранил с тех пор, ибо он оставался единственной памяткой о незабываемой
раненбургской ночи.
Он поедом ел себя за то, что не дождался Машиного
пробуждения, однако знал, что тогда не мог поступить иначе. И дело здесь было
не только в заверениях Сиверги: мол, Мария слишком исстрадалась, чтобы
выдержать реальность его возвращения; разум и сердце, надорванные горем, могут
и не перенести радости, ей надо пока что привыкнуть к призрачному счастью,
призрачной любви, измучиться этой призрачностью и взмолиться о воскрешении
мертвого.
Дело было в ином… Сотворив человека, бог вселил в него нечто
божественное – некий подобный искре помысл, имеющий в себе свет и теплоту, –
помысл, просвещающий ум и показывающий ему, что добро и что зло. Называется это
совестью… и она угрызала князя Федора непрестанно. Для него открыться Маше
значило сознаться ей во всем.
О, конечно, он не сомневался, что в первые мгновения, часы,
дни встречи она будет так счастлива видеть его живым, что и слушать не пожелает
его исповедь, а если и выслушает, то не поймет. И только когда минует первое
опьянение счастья и наступит похмелье, она осознает, что жизнь ее зависит от
человека, ввергнувшего ее семью в пучину горя и бедствий: разрушившего их
благоденствие, убившего ее мать, жестоко обманувшего ее невинность, осквернившего
их святые клятвы перед алтарем… Что ей до того, что он и сам уничтожил себя и
прежнюю свою жизнь? Это был его грех, а наказание понесла она. И этого она не
простит. Не простит!
Дни шли за днями, складывались в недели, и князь Федор все
глубже погрязал в трясине своих тягостных мыслей, не в силах продолжать
обманывать Машу – и не находя сил открыться ей. Прошла неделя, и другая, и
третья. Сиверга не раз появлялась в его избушке, говоря, что Маша умоляет о
новом свидании с возлюбленным призраком, но князь Федор отказывался раз за
разом. Любовная горячка жгла его и сушила, Савка почти с суеверным ужасом
глядел на изнемогающего своего господина, который сам себя пытал небывалой
пыткою. Сиверга сперва ревниво подсмеивалась, не веря, что он долго будет ждать
новой встречи с женой, посматривала на него сначала недоумевающе, потом
недовольно, а потом с откровенной злостью, уже требуя, чтобы он пошел к Маше.
– Ну вот что! – провозгласила Сиверга, разъярясь наконец
окончательно. – Я приду к тебе завтра, и если ты опять скажешь «нет», клянусь
Матерью Земли Калтащ Эква, создавшей человека: наведу на тебя такие чары, что
ты и знать не будешь, а пойдешь к ней и возляжешь с ней!
Он попытался возражать, угрожать – Сиверга не стала ничего
слушать и исчезла, даже не позвенев своими бубенчиками: так рассердилась, что и
они тоже рассердились. И князь Федор понял, что отсиживаться больше не удастся
– надо что-то решать.
Решать для него значило одно – сознаться. Так и этак
раздумывая о том, чем закончится это признание, он вдруг набрел на мысль
настолько простую и очевидную, что было поразительно, как она не пришла ему в
голову раньше. Изумляясь бесспорности этого решения и своей прежней тупости,
князь Федор некоторое время сидел, незряче вылупясь в дальний угол избы, – к
великому ужасу Савки, который и окликал его, и тряс, и даже непочтительно
щипал, а потом оставил все усилия прервать сие оцепенение и тихонько заплакал,
решив, что барин вовсе тронулся умом. В эту самую минуту князь встряхнулся,
вскочил и ринулся к кадке – умываться, начал приглаживать волосы, готовый
немедля пробраться тайком в Березов и во всем признаться… но не Марии. Ее отцу!
Именно перед ним, перед этим королем, ставшим пешкою в его
любовной самонадеянной игре, порешил князь Федор повиниться в первую голову,
ибо отравление Меншикова стало первым звеном в цепочке его преступлений. Как
скажет Меншиков, так и будет. Он доверил светлейшему роль и суда, и палача,
готов был по первому слову, даже знаку его немедля перерезать себе горло,
повеситься, утопиться – да какая разница, какой смертью умереть, ежели
Александр Данилыч не простит его, а как следствие – потребует оставить Марию?..
Весь исполнясь жертвенной решимости, Федор даже сам от себя таил надежду на
прощение, однако втихомолку рассудил: ежели Меншиков окажется великодушен, то
он явится единственным человеком, кто сможет уговорить Машу бежать из Березова,
покинуть отца. Князь Федор слишком хорошо помнил березайскую конюшню, чтобы не
опасаться отказа: эта девочка, его жена, лучше сердце себе разорвет, но чести
своей не уронит.
Его кидало то в жар, то в холод: безнадежность насмерть
билась в душе с надеждою, и руки его тряслись, когда наконец он нашел где-то
под нарами шапку, накинул на плечо ремень ружья и жестом остановил
перепуганного Савку, когда тот ринулся вслед.
Нет, ему не нужна никакая охрана на пути к своей судьбе, и
если дикий зверь прервет зубами или клыками этот путь, значит, так было
суждено.
Он шагнул к выходу и уже протянул руку, чтобы отодвинуть
шкуру, загораживающую проем, как вдруг она отлетела в сторону, и лицом к лицу с
князем Федором стал какой-то высокий человек.
– Кто? – изумленно воскликнул Федор и осекся.
Меньше мгновения понадобилось ему, чтобы узнать неожиданного
гостя!
Это был Бахтияр.
* * *
Князь Федор оцепенел; Савка оказался проворнее – пролетел,
как храбрая птица, навстречу противнику, сжав кулаки, но Бахтияр неуловимo
резким движением выставил стволы своего ружья. Савка с размаху ударился о них
горлом и, хрипя, рухнул на пол. Федор рванулся было к нему, но Бахтияр
навострил на него дула, и князь принужден был остаться на месте, с тревогой
поглядывал на Савку, который вытянулся дугой, задыхаясь, – и затих, безвольно раскинулся…
– Отойдет, ничего, – небрежно бросил Бахтияр. – Мне он не
надобен. Мне ты надобен!
