Кой черт пропускает! Он уже должен давно валяться
бездыханным трупом, если выпил яд! Но не валяется. Значит, отравлен Бахтияр. Но
он почему-то тоже вполне жив. А если так… о господи, если так, выходит, что ни
в одной склянке не было яда! Они оба живы, живы, а главное… князь Федор
схватился за лицо, силясь заглушить рыдание.
Все мешалось в голове, плыло перед глазами, его трясло как в
лихорадке, но это были вовсе не симптомы отравления. Радость, огромная,
непредставимая радость обессилила его до слез.
Если они оба живы, выпив содержимое заветных бутылочек до
дна, значит, ни в одной из них не было яда! Значит, в венец королевы Марго он
тоже налил безвредной жидкости. Значит, он не виновен… не виновен! Меншиков
заболел не от яда, это просто роковая случайность, и руки Федора чисты. Он чист
перед своей любовью и судьбой!
Закинул голову, вдохнул с наслаждением еще пахнущий мятою
воздух и засмеялся во весь голос – этот его смех ударил Бахтияра, словно камча.
– Шайтан! – взвизгнул он, потрясая кулаками. – Смеялся?
Одурачил меня? Ну, смейся… Поглядим, кто последний смеяться станет. Пусть
теперь мы квиты – но все сызнова начнется. Отныне знай: на каждый твой шаг мой
капкан поставлен будет! Берегись, знай!
И вылетел из хижины так стремительно, словно ветром его
вынесло.
Князь Федор сел, устало свесив руки меж колен, дыша тяжело,
как старик.
В углу послышался тихий стон. Савка-то, он и забыл!.. С
трудом поднялся, доковылял до угла, встал на деревянные, негнущиеся колени.
Оказывается, спастись от смерти – всего полдела. Надо еще свыкнуться с тем, что
живешь.
Первое опьянение радостью прошло – наступило холодное
оцепенение, как расплата за удачу. Он приподнял Савку, прислонил к стене,
положил одно мокрое полотенце ему на лоб, другое на грудь и сидел теперь рядом,
пристально наблюдая, как синеватая бледность сползает с лица Савки, оно
приобретает живые краски, дыхание становится ровнее.
– Скоро очнется, – сказал кто-то совсем рядом, и князь Федор
недоумевающе покосился.
Перед ним была Сиверга.
…Она слегка улыбнулась измученному князю, а сама так и
шарила глазами по хижине, и ноздри ее маленького носа раздувались, втягивая
запахи.
Федор подумал, что ее насторожил незнакомый запах мяты,
однако Сиверга на него не обратила ни малейшего внимания: запах распаленных
ненавистью мужских тел волновал ее до самых глубин естества! Запах страстной
ненависти, близкой смерти… Здесь двое мужчин только что стояли лицом к лицу, а
когда двое мужчин желают убить друг друга, почти всегда в деле замешана
женщина.
Сиверга хотела быть этой женщиной, но они схватились из-за
другой, и нестерпимая ревность терзала ей сердце.
– Что ж ты отпустил его? Или он тебя осилил? – спросила
презрительно, однако князь Федор взглянул на нее без стыда:
– Судьба нас обоих осилила нынче… мы теперь снова равны.
Теперь опять начинается бой до победы – его ли, моей – богу ведомо!
– Богу богово, – сказала Сиверга, и Федор невольно
улыбнулся: так странно прозвучало это расхожее выражение из уст туземки. – Но я
– тудин, я помогу, хочешь?
– Как это? – нахмурился князь сердито. – На ловчую яму
Бахтияра наведешь? В болотину заманишь, комарьем до смерти заешь? С тебя
станется!
– Нет, зачем так? – обиженно передернула плечами Сиверга. –
Это-то любой шаман сможет. Да и ведь я вижу: у тебя руки горят, так хочется
сразиться с Бахтияром.
– Хочется! – радостно согласился князь Федор. – Я б с ним
каждый день бился-ратился!
– Можно, – кивнула Сиверга. – Это просто. Буду каждый день
приводить к тебе тень его, пока все восемь десятков теней его злого духа Городо
ты не одолеешь. А с последней тенью и сам враг твой сгинет!
Князь Федор глядел на Сивергу, вытаращив глаза. Много он
чего здесь навидался-наслушался, уж, казалось бы, ко всему привыкнуть пора, ко
всякой шуточке этой тудин, а поди ж ты – и его оторопь взяла от изумления!
– Ну уж нет! – едва обрел дар речи выкрикнуть возмущенно. –
Бахтияр – мой! Ежели нас яд не взял, значит, судьба нам такая: один от руки
другого погибнет. И ты в это дело мешаться не смей. Поняла?
– Понятно, что ж! – дернула плечиком Сиверга. – Как хочешь.
Пускай и собаки в покое будут. – Она усмехнулась – да и ахнула, увидев
искаженные внезапным ужасом глаза князя, его оцепенелый взор: – Что ты? Что ты?
Руки его были ледяными, Сиверга прижала их к груди, силясь
отогреть, но он остался безучастен, словно и не заметил, как горячи, пышны,
упруги груди под тонкой тканью, как напряглись, налились они, ожидая его ласки…
– Да что с тобой?! – выкрикнула сердито, даже ногой топнула,
но Федор не повернул головы.
«Яд нас не взял… яд нас не взял…» – звенело, ухало в голове,
и страшное подозрение сковало его покрепче столбняка. Да, их с Бахтияром яд не
взял, но ведь Экзили – он помнил, он твердо помнил это! – там, в подвальчике,
на улице Сент-Оноре, дважды нарочно предупредил покупателя, что пробки надо
завинчивать чрезвычайно крепко, ведь яд легок и летуч. Прежде чем отравить
венец королевы Марго, он ни разу не открывал бутылочки. Что, если на Меншикова
яд все же оказал свое пагубное действие, а за последующий год просто-напросто
испарился? Что, если он все же виновен?
Кто-то тряс его… Князь Федор с трудом прорвался сквозь
оцепенение, поднял голову.
Сиверга. Стоит перед ним на коленях, силится заглянуть в
лицо, твердит:
– Очнись! Что с тобой? Очнись!
Князь Федор вяло поднял ресницы – и глаза Сиверги впились в
его взор, как пиявицы, вонзились, словно острые ножи, вплелись незримыми путами
в мысли, как ересивая трава [74]
оплетает пшеницу.
Множество мгновенных картин со страшной скоростью замелькало
в голове князя Федора, и каждая была ярче вспышки пламени, и каждая обжигала
память.
