…Она могла выбирать среди лучших, и всякий счел бы за честь
разделить ее выбор! Муж ее, орел, был небожителем. Добрые божества: Хотал Эква
– богиня солнца, Этнос Ойка – бог луны, Най Эква – богиня огня – все, кто
помогал Матери Земли создавать человека, опечалились тем, что злые духи,
порождение хозяина нижнего мира Куль Отыра, вредят людям, и послали им на
помощь орла. Но люди не понимали его языка, видя в нем простую птицу.
Присмотревшись к людям, орел понял, что лучше всего понимают друг друга любящие
– они готовы поверить даже в самое невероятное, ибо сердца и помыслы их
очищены, освящены любовью! И начал он искать женщину, которая разделила бы его
страсть – и приняла бы его мудрость, научилась чародейству. Этой женщиной стала
Сиверга – именно орел научил ее управлять ветрами и назвал грозой ветров…
Другой муж ее, олень-вожак, ударами копыт своих отворял
земные недра, и Сиверга не раз видела серебряные жилы, по которым струилась
земная черная, горючая кровь. Иногда небесные боги посылали ему знак открыть
людям сокровища, и тогда олень-вожак покидал стадо и резвился в отрогах
Большого Камня
[79], отверзая потайные пещеры, наполненные малахитом и яшмою,
изумрудами и аметистами, лазуритом и хрусталем, и черным горючим камнем-углем,
и рудами, и колчеданом, и другими богатствами, на которые люди набрасывались с той
жадностью, с какой умирающий с голоду набрасывается на еду. Когда олень-вожак
видел, что запасы в пещере истощаются, он бил копытом и затворял ее, чтобы
земля вновь начала копить свои богатства. Олень-вожак больше других мужей
Сиверги боялся смерти и часто говорил, что если он погибнет, не успев закрыть
пещеры, то люди истощат все сокровища Большого Камня: и сами останутся ни с
чем, и обездолят землю.
Третий муж ее, медведь… Сиверга нежно потянулась и прикрыла
глаза, вспомнив о нем. Она любила его больше других, потому что он был отважен
и ничего не боялся. И он так сильно любил Сивергу, что в дни их ласк всегда
принимал человеческий облик – тот, какой хотелось видеть ей. Он любил только ее
одну, и только ее имя шептали твердые, дерзкие губы, только ее видели светлые,
голубые, как речная вода на рассвете, глаза, и только ее ласки просили мягкие,
льнущие к пальцам, как молодая трава, волосы, только ее жаждало светлое,
стройное тело с белыми крепкими руками и грудью гладкой, словно высеченной из
белого теплого камня…
Сиверга насупилась. Нет, она не хочет думать об этом! Она
перестала встречаться с мужем-медведем, потому что ей стыдно снова просить его
принять облик русского князя. А никакого другого мужчину она не хочет видеть в
тисках своих колен. Если бы сейчас муж-орел взглянул в глаза Сиверги, он сразу
увидел бы, что своих трех волшебных мужей и всех духов тудин, дающих колдовские
силы, в придачу, Сиверга отдала бы за любовь русского. Бессмертие и мудрость –
отдала бы за смерть в его объятиях!
Она могла выбирать среди богов – но выбрала человека,
который отверг ее. До последнего мгновения Сиверга надеялась, что Око Земли –
истинное, глубинное Око, а не мимолетный взгляд его, который она являла князю
Федору, – подскажет ей, как завладеть русским, потому и пришла сегодня к старой
лиственнице, поставила на камни изображения предков, зажгла чистый огонь и
принесла жертвы.
Земля благосклонно раскрылась Сиверге, и Око показало ей
Судьбу. Когда Сиверга нагляделась и поняла, что она – не простая, слабая
женщина, утеха мужчины, а тудин, назначенная исполнять волю богов, она крикнула
«Куу… куу!» в знак покорности и простерлась на камнях. Земля сомкнулась,
лиственница, сочувственно скрипя, уронила на дрожащую от рыданий спину тудин…
пока еще в образе женщины… зеленую благоуханную веточку. Лиственница знала, что
недалеко время, когда тудин часто будет искать у нее приюта, и хотела дать ей
знак своей благосклонности.
Долго лежала Сиверга у подножия лиственницы. Потом встала,
поклонилась ей, собрала фигурки предков и отнесла их в священный амбарчик.
Теперь она была готова встретить судьбу. Потому что
оставалась еще месть, и месть будет ей сладка и желанна.
Она пошла на поляну к своему убежищу и села там, перебирая
гэйен на подоле и задумчиво слушая их мелодичный, призывный перезвон. Сиверга
знала, что ждать ей недолго.
Она невольно усмехнулась, вспомнив, как черный человек
несколько дней тому назад смог одолеть свою лютую, бешеную гордость и унизился
до того, что пришел к старухе, жившей с пастухами при большом оленьем стаде,
принадлежащем воеводе. То, что старухой была пугающая Сиверга, он, конечно, не
знал.
Да кто бы она ни была! Коли просишь, так проси. А Бахтияр
мало что пришел без дара – напротив, держался так, будто старуха ему должна
услужить. И ружье так и плясало в его руках… Сиверге смерть как хотелось, чтобы
он выпалил – выстрел тогда вернулся бы к нему! – но Бахтияр, к ее досаде, все
же не стал стрелять. С презрением глядя в старушечьи глаза, утонувшие среди
морщин, он не умолял о помощи, а требовал своего.
– Я не глухая, – ответила тудин. – Может быть, ты сам
глухой, потому кричишь?
– Молчи, туземка! – рявкнул Бахтияр, но старуха за словом в
карман не полезла:
– А ты кто же? Тоже небось не русский князь!
Тут у Бахтияра надолго занялся дух. А старуха – что ж
старуха? Сидела да сидела, разглядывая далучин – обожженную оленью лопатку,
трещины на которой умеют предсказывать судьбу.
Бахтияр с ненавистью швырнул серебряную монету, да так, что
едва не вышиб старухе глаз. И опять – ни слова о прошении! Он не просил, а
требовал, чтобы старуха указала ему самое лучшее и действенное приворотное
зелье, а еще – средство навести несмываемую порчу на врага.
Из-под старческих век на Бахтияра глядели молодые, черные
глаза Сиверги. Она ненавидела его! Она вспомнила про капкан под выворотнем,
который чуть не изувечил мужа-медведя; она вспомнила, что этот черный никогда
не задобрит чужих лесных духов, когда идет в тайгу: не то что куриного яйца не
положит на тропе, а и даже куска хлеба, куска пирога не оставит, как делают
все, даже самые бедные русские. И еще она вспомнила грустные серые глаза,
которые, словно паутиной, оплели того единственного мужчину, бывшего ей
желанным. О, с каким наслаждением она отдала бы сероглазую во власть этого
исчадия, только бы освободить себе дорогу к любви… Но не было, не было к нему
дороги!
Она помнила, какое лицо сделалось у Бахтияра, когда из-под
морщинистых старушечьих век вдруг покатилась яркая алмазная слеза! Он решил,
что старуха исполнена к нему жалости и сочувствия, а ведь тогда Сиверга жалела
только себя. И она открыла Бахтияру тайну любовной чары и злой порчи.
