Маша обернулась – и с криком вновь упала на колени,
прижалась к отцу, уткнулась в его плечо, чтобы не видеть, не видеть!.. Но и
перед зажмурившимися глазами маячило то же кошмарное зрелище: прильнувшее к
окну со двора чье-то лицо – чудовищное лицо! Круглое, плоское, сплошь заросшее
рыжевато-серым пухом, с крючковатым носом, больше похожим на клюв, оно,
чудилось, вовсе не имело рта, зато обладало глазами как плошки. Черные,
необычайно подвижные, снующие туда-сюда, они вдруг замерли, перехватив
испуганный взор Бахтияра, и как бы повлекли его к себе.
Жуткая морда медленно отлепилась от окна и начала постепенно
отдаляться, а Бахтияр, как на привязи, тащился через всю горницу. Громкий,
клекочущий крик послышался со двора, и это подействовало на Бахтияра как удар
хлыста на заупрямившегося скакуна. Он ринулся вперед и, словно бы дорога до
двери (шагов пять!) показалась ему слишком долгой, ударом кулака распахнул раму
(посыпались державшиеся на честном слове осколки) и выскочил, словно бы вылетел
из окна. А вслед за тем… вслед за тем входная дверь, которой нынче, похоже,
была судьба распахиваться так, что на избе крыша начинала приплясывать, снова
грохнулась о косяк, и в комнату ввалились Александр с Александрою. Оба дрожали
как два осиновых листа, зуб на зуб не попадал у них, а бледны были, словно…
– Да вы что? Мертвеца ожившего увидели, что ли? – гневно
вскричал отец, вскакивая с колен и поднимая Машу, раздосадованный, во-первых,
тем, что Бахтияр сбежал от расправы, а пуще того – что слизняк Сашка застал
отца в слезах и унынии. – Где черкес?!
– Он… в окошко! – пискнула Сашенька. – Сова там была, сова!
Она его, она… – Сашенька начала заикаться, и Александр оттолкнул сестру в
сторону, хотя и его глаза блуждали, как у безумного, и его голос прерывался, и
он безуспешно пытался выговорить:
– Там… О господи! Там идет знаете, кто? Tам идет…
Он осекся, оглянулся через плечо и с тонким, жалобным воплем
шарахнулся в угол, освобождая дорогу высокому худощавому человеку, ступившему
через порог и окинувшему избу взволнованным взглядом светлых глаз.
Маша тихо ахнула, схватилась за горло.
Александр Данилыч медленно потянул руку вверх –
перекреститься, но рука не поднималась, словно незримая сила земная налила ее
свинцом. Меншиков вспомнил, как выглядел только что сын. Надо думать, и у него
теперь вид не лучше! Эк его угораздило брякнуть насчет ожившего мертвеца… вот и
он, тут как тут, припожаловал! Господи, спаси и сохрани!
Левой рукой поддерживая правую, Александр Данилыч кое-как
сотворил крестное знамение, однако призрак как стал на пороге, так и стоял.
Знать, их, вурдалаков, спроста не возьмешь. Да, осинового кола под рукой нету –
надо иначе исхитриться спастись. Но, ей-богу, из всех знакомых и незнакомых
мертвецов, коим взбрела бы вдруг блажь явиться по Алексашкину душу, вот этого
он никак не предполагал увидеть!
Однако, хоть и говорят, что незваный гость хуже татарина (а
незваный мертвец?!), ни перед кем не давал слабины Александр Данилов Меншиков.
Не даст и теперь!
Он скрепился, прокашлялся и изрек с видом гостеприимного
хозяина:
– Ну, здравствуй, коли пришел, князь…
– Нет! – раздался вдруг сзади истошный крик, и Меншиков,
сделав от неожиданности оборот вокруг своей оси, невольно глянул в окно,
уверенный, что Маша увидела там другого упыря и потому так страшно кричит. Но в
окне по-прежнему сияло предвечернее темно-голубое небо, в котором ангелы, божьи
детки, уже засветили первые свои огонечки, а Маша, держась за горло, хрипло,
чуть слышно, как если бы вместе с криком из нее вылетела и вся душа, бормотала:
– Нет! Это не он! Ты что, не понимаешь? Это опять сова надела его личину на Бахтияра,
как там, на поляне, где мы с ним…
Она не договорила, рухнула, где стояла – то есть рухнула бы,
когда б не успел подхватить ее этот неведомый, как две капли воды схожий с
князем Федором Долгоруковым, царство ему небесное! Или… нет?
* * *
А Бахтияр… а в эту пору Бахтияр сломя голову мчался сквозь
тайгу. Остатки человеческого разума, которые еще сохранились в нем после того,
как появилась рыжая сова и одним взглядом, одним кликом поработила его всецело,
подсказывали, что не может человек бежать так стремительно, нет в его теле
таких сил, ибо он не бежал, а летел. И вдруг он понял, что не сам летит – его
несли стрекозы.
Сначала он услышал странный нарастающий шум, как будто в
октябре зашуршали все опавшие, иссохшие листья враз. Бахтияр поднял голову,
прислушался – и вдруг, обгоняя его, понеслись десятки, сотни, а потом тысячи
тысяч стрекоз.
Их было так много, что вмиг померк бледный вечер и наступили
густые сумерки, чья синева была там и сям, везде, насквозь прошила
злат-серебряными трепетными стежками и изумрудными блестками: мерцанием крыл и
глаз.
И вокруг Бахтияра, и над кустами, и по всей тайге – всюду
порхали, мельтешили, неслись эти создания, и когда он вдруг в ужасе начинал
запинаться, пытался свернуть или хотя бы упасть, чудовищный рой обвивался
вокруг него, как там, возле болота, обвивались осы, и вся-то разница, что новый
рой не жалил Бахтияра, а впивался миллионами лапок в его одежду, волосы, вновь
и вновь увлекая вперед, вновь и вновь подчиняя бесконечному бегу. И были
мгновения, когда он отрывался от земли в гигантских прыжках – это поднимали его
стрекозы.
Их крылья бились, трепетали перед лицом, и Бахтияру стало не
хватать воздуху. Он замахал руками без всякой надежды, лишь в отчаянии, но, к
его изумлению, стрекозы отпрянули в стороны, исчезли, словно исполнили
предначертание свое, а теперь спокойно могли воротиться в бездны, их извергшие.
Теперь вокруг были олени…
О, далеко же занес Бахтияра лёт стрекоз, если тайга махала
позади и обочь своими зелеными крыльями, безнадежно отстав от тундры, которая
стремительно стелилась под копыта семерых важенок, которых гнал Бахтияр.
Их серые, бархатные крупы маняще вскидывались перед ним,
копыта выбивали дробь, и от этой мелодии вся мужественность его восстала, и
запах самок, жаждущих самца, коснулся затрепетавших ноздрей. Он увидел их
разверстые, судорожно сокращающиеся лона, полные белой влагою желания, – и
неистово рванул на себе одежду, обнажая чресла.
Крикнул – нет, затрубил, призывая страстно, победно, – и
важенки порскнули в разные стороны, исчезли. Теперь перед Бахтияром была лишь
одна, и алое закатное солнце окрасило ее шкуру в красный цвет. Тундра была
тверда, как камень, – иначе почему копыта важенки выбивали звон, словно
бубенчики?..
