Маша кивнула, веки ее смежились. Нежная улыбка взошла на
уста, и пальцы едва ощутимо коснулись его худой, загорелой щеки… И князь Федор
с трудом сдержал стон, ибо ничего никогда он так страстно не желал на свете,
как схватить сейчас Марию в объятия и унести ее в дальние дали любви, недоступные,
кроме них, более никому на свете.
Они стояли так – и не было сейчас людей счастливее, но вдруг
Сашенька кинулась к отцу и, дергая одной рукой за полу его, а другой – князя
Федора, заверещала тоненьким девчоночьим голоском:
– Мы уедем? Правда, что мы уедем отсюда? Поедемте сейчас! Не
будем ждать завтра! Сейчас!
Очарованный миг прошел. Маша вздохнула, испуганно раскрыла
глаза – и словно испугавшись, что сказала больше, чем хотела, торопливо отвела
их, но было поздно. В беззащитности ее взора князь Федор наконец разглядел то
выражение, коего он доселе не мог понять, но так его тревожившее.
Это была жалость.
* * *
Меншиков ласково положил руку на голову младшей дочери:
– Успокойся, милая. Успокойся!
– Нет! Я хочу сейчас! Я хочу домой, домой!
Она зарыдала в голос, да и Александр имел вид не лучший:
дрожал губами, хотя воли слезам еще не давал. У князя Федора стеснилось сердце:
дав этим несчастным надежду на спасение, он не научил их терпению, а теперь
боялся, как бы крах мгновенной мечты не подкосил их. Он с раскаянием поглядел
на Меншикова, боясь увидеть упрек, но прочел в его взгляде лишь бесконечную
любовь, печаль – и еще то же пугающее выражение, которое он уже видел в глазах
Маши: жалость.
– Александр, – сказал Меншиков, – будь мужчиной. Сделай
милость, уведи сестру, успокой. Нам надо поговорить.
Он сказал только это, ничего больше, но брат и сестра разом
притихли, словно поняли полную бессмысленность своих внезапно вспыхнувших
надежд, и Сашенька не противилась, когда Александр обнял ее за плечи и повел
прочь из избы: посидеть на крылечке под дымокуром, отпугивавшим ненасытных
комаров, погрустить вместе – и утешить друг друга. Меншиков поглядел им вслед,
поблагодарив господа за то, что эти его двое таких неуживчивых детей крепко
привязаны друг к другу, и повернулся к Федору:
– Куда думаешь уходить, сын?
– На карбасе до Оби, потом по течению до губы
[90], там до
мыса, где на Старую Мангазею кочи
[91] поморские поворачивают…
– Эва! – чуть ли не испуганно присвистнул Меншиков. – Старая
Мангазея! Да она уж почитай полсотни годов с Таза на Енисей вся ушла, после
пожаров, будто бы…
– Старая Мангазея-то ушла в Туруханск, это правда. А золото
не ушло, нет! – покачал головою князь Федор. – Я еще в Петербурге слышал,
дескать, поморы моют украдкою золото на прежних местах, где отцы и деды мыли, а
здесь вогулы подтвердили: до конца августа их корабли там бывают. Теперь знаю
доподлинно: на Ивана Постного
[92]
из Мангазеи уходит последний коч. К этому
времени мы должны быть на мысу.
– Слушай-ка… это же тысяча верст! – воскликнул Меншиков, и
князь Федор поглядел на него с восхищением: чудилось, у этого человека перед
глазами карта.
– Около того, – согласился он. – Самое большое – десять дней
пути водою. В губе течение еще посильнее, чем в Оби, – вынесет само собой, куда
надо.
– А в сентябре, говорят, здесь уже морозы, по морю шуга
пойдет, – озабоченно сказал Меншиков. – Если предположить, что вам повезет, и
дойдете до мыса вовремя, и подберут вас – что будет, коли лед на море станет?
– В таких случаях поморы зимуют на Груманте или на северных
берегах – куда пристанут. Однако обычно они успевают до Архангельска дойти, ну
а уж там иноземный корабль встретить – полдела! Увезут нас в Англию, и поминай
как звали! – взмахнул он ладонью, пытаясь подчеркнуто-уверенным голосом, и этим
жестом, и всей своей повадкою заглушить то опасение, которое возникло в душе
после слов Меншикова: «вам повезет», «вас подберут». Не нам, нас… Вам, вас –
как будто его самого уже и на свете не было.
И Александр Данилович, поняв его тревожный взгляд, тихо
сказал:
– За то, что рискуешь и еще пуще рисковать готов ради
спасения нашего – земной тебе поклон. Но только… я останусь.
– Как это?! – возмущенно вспыхнул князь Федор. – Об этом и
речи не мо…
– Не прекословь. – Меншиков сурово выставил вперед ладонь. –
Знаю, что говорю. Сам посуди, ну как я уйду – государев супостат и враг? Каков
ни есть Боровский добрый человек, а своя рубашка ближе к телу, и голова у
человека всего одна. Снарядит за нами погоню – это уж как пить дать! И далеко
мы уйдем таким табором? Нет, лучше без меня!
– Что ж ты думаешь, тебе тут легче будет, когда мы уйдем
одни? – спросила Маша голосом столь хриплым, словно он раздирал ей гортань и
душу, и князь Федор, и отец воззрились на нее с некоторым изумлением, ибо в
пылу словесной баталии даже как-то позабыли о ее присутствии. – Нас, думаешь,
не хватятся? Коли на то пошло, и брат Саша, и я тем паче тоже преступники
государевы. Нас тоже Боровский будет гнать по тайге беспощадно!
Меншиков кивнул растерянно.
– Да… Но все же без меня будет проще: может быть, над тобой
Боровский и смилуется.
– Да что толку попусту рядиться! – возмущенно воскликнула
Маша. – Я все равно без тебя никуда не тронусь!
– Что это значит – не тронусь? – вскинул брови отец – и
ахнул, когда Маша тихо молвила:
– Я перед иконами поклялась, что не покину тебя до смерти.
И князь Федор наконец понял, почему она смотрела на него с
жалостью!
Глава 31
Залог свободы
Он молча прижал к глазам стиснутые кулаки, да так, что
зарябило в глазах. Опустил руки, выпрямился, незряче глядя в окно, и лицо его
было спокойным – таким спокойным, что Маша, содрогнувшись, шагнула было к нему,
вдруг осознав, что сделала со своим возлюбленным, – и запнулась, наткнувшись на
его пристальный, но незрячий взгляд.
Чудилось, он что-то вспоминал, старался вспомнить…
