Рядом с мостом были колодцы, вокруг которых расположились солдаты, а среди них и женщины. Боковой желоб был свободен. Остановившись у его конца, я зачерпнул в ладони немного воды и протер ею лицо, потом напился, что было для меня особенно драгоценно, и наконец направился низом долины к югу, беспрепятственно уходя с людских глаз. По этой долине проходила скрытая дорога, по которой наш планировавшийся рейд должен был тайно подойти к городу, чтобы застать врасплох турок. Таким образом, спасаясь бегством, я разрешал, правда слишком поздно, проблему, которая привела меня в Дераа.
Немного погодя меня догнал на своем верблюде какой-то человек из племени сердие, ехавший в Нисиб. Я объяснил ему, что там у меня дела и что я уже стер ноги. Он сжалился надо мной и посадил за своей спиной на свое доброе животное, в которое я вцепился, не отпуская рук до конца дороги. Шатры племени стояли перед самой деревней, где я и обнаружил обеспокоенных Фариса и Халима, торопившихся узнать, как мне удалось спастись. Халим ночью подъезжал к Дераа и по отсутствию слухов обо мне понял, что достоверно никто ничего не знал. Я рассказал им нехитрую сказку о падких на взятку и легко клевавших на обман турках, о которой они обещали не распространяться, громко смеясь над простаками-турками.
Всю ночь напролет мне снился большой каменный мост под Нисибом. Не то чтобы моя надломленная воля теперь слишком пеклась об арабском восстании (или о чем угодно другом, кроме собственного излечения); однако, поскольку война была моим хобби, верный своему обыкновению, я должен был заставить себя пройти ее до конца. После всего случившегося я взял лошадь и осторожно направился к Азраку, без происшествий в пути, за тем исключением, что встретившийся нам разбойничий отряд Вульда Али беспрепятственно пропустил нашу группу, не тронув ни нас самих, ни наших лошадей, когда узнал, кто мы такие. То было довольно неожиданное благородство, поскольку Вульд Али пока еще не относился к кругу наших сторонников. Их предупредительность (выказанная немедленно, как если бы мы заслужили уважение этих людей) на мгновение укрепила во мне волю нести бремя памяти о той ночи в Дераа, когда невозвратимо пала крепость моей чистоты.
Глава 81
Ксури, друзский эмир Сальхада, приехал в наш старый форт со своим первым визитом к шерифу Али перед самым моим возвращением. Он рассказал нам конец истории алжирца Абдель Кадера. Незаметно ускользнув от нас, тот отправился прямиком в свою деревню и триумфально вступил в нее под развевавшимся арабским флагом в окружении галопировавших вокруг него семи кавалеристов, оглашавших окрестности выстрелами в воздух. Это привело людей в изумление, а турецкий губернатор выразил протест, находя, что подобные действия являются для него оскорбительными. Его представили Абдель Кадеру, который, величественно восседая на диване, произнес высокопарную речь, заявив, что захватил Джебель-Друз с его помощью и подтверждает назначения всех действовавших чиновников. Утром следующего дня он совершил вторую официальную поездку по округу. Последовала новая жалоба обиженного губернатора. Эмир Абдель Кадер обнажил свою оправленную золотом саблю работы мастеров Мекки и поклялся, что отсечет ею голову Джемаля-паши. Друзы осудили его, указав, что подобные заявления не должны делаться в их доме в присутствии его превосходительства губернатора. Абдель Кадер обозвал их подлецами, сукиными детьми, обманщиками-спекулянтами и предателями. Друзы возмутились. Абдель Кадер в ярости выбежал из дома и вскочил в седло, прокричав, что, когда добьется своего, весь Джебель-Друз будет на его стороне. Вместе со своими семерыми слугами он помчался к станции Дераа, на территорию которой вступил так же, как и в Сальхад. Турки, наслышанные о его старческом слабоумии, дали ему поиграть. Они не поверили даже пущенному им слуху о том, что мы с Али той ночью попытаемся взорвать Ярмукский мост. Однако когда мы это сделали, они отнеслись к нему более серьезно и отправили его под охраной в Дамаск. Грубый юмор Джемаля получил хорошую пищу, и он освободил Абдель Кадера из-под стражи, превратив его в посмешище. Тот постепенно становился все сговорчивее. Турки снова стали использовать его как агента-провокатора, своего рода распылителя энергии, которую генерировали местные сирийские националисты.
Погода теперь стала просто ужасной. Непрерывно шел дождь со снегом, бушевали грозы и метели. Стало очевидно, что в течение нескольких следующих месяцев в Азраке не будет ничего, кроме обучения и агитации за арабское движение. Я не проявлял в этом отношении особого рвения. Когда бывало необходимо, я вносил свою лепту в утомительное дело обращения в новую веру, но все время отлично осознавал при этом как противоестественность своей причастности к этому, так и неуместность союзнической пропаганды национального освобождения. Эта война, в моем понимании, являлась борьбой с мышлением, уводившим в сторону от проблемы, за внедрение в сознание людей естественного доверия к восстанию. Мне приходилось убеждать себя, что британское правительство действительно может придерживаться духа своих обещаний. Это бывало особенно трудно, когда я уставал и болел, когда бредовая деятельность моего мозга разрывала в клочья мое терпение. И тогда, вслед за грубовато-прямым бедуином, который мог бы прорваться ко мне с пышным приветствием: «О, Ауранс» – и без дальнейших комплиментов выложить свои нужды, эти безликие горожане посходили бы с ума в своей готовности пресмыкаться в надежде получить аудиенцию у князя, бея, повелителя и освободителя. Такие сомнительные достоинства, подобные латам на турнире, были, разумеется, полезны, однако не только неудобны, но и весьма посредственны.
Я никогда не страдал высокомерием, наоборот, старался быть доступным для каждого, даже если большинство считало нужным являться ко мне ежедневно. Я старался быть как можно более красноречивым, поддерживая своим примером привычный стандарт жизни. У меня не было ни собственных шатров, ни поваров, ни слуг, только телохранители, которые числились солдатами, а не прислугой; что и говорить об этих византийских лавочниках, всеми силами старавшихся развратить нашу простоту! И я в ярости оставил их, решив отправиться на юг и посмотреть, возможны ли в эту холодную непогодь какие-то активные действия в районе Мертвого моря, которое турки удерживали как рубеж, отделявший нас от Палестины.
Мои последние деньги были отданы шерифу Али, чтобы он смог продержаться до весны, ему же были переданы на попечение индусы. В частности, мы купили для них верховых верблюдов, на случай внезапной необходимости каких-либо действий еще зимой, хотя Али с презрением отвергал ежедневно поступавшие сведения об угрозе турок Азраку. Мы с ним тепло распрощались. Али отдал мне половину своего гардероба: рубахи, головные платки, пояса, кители, а я ему – половину своего. Мы расцеловались, как Давид с Ионафаном, одевшись каждый в платье другого, и я в сопровождении одного лишь Рахайля устремился к югу.
Мы выехали из Азрака вечером, взяв курс на горевший закатом запад; клиньями пролетавшие над нами в лучах заходившего солнца стаи серых журавлей казались нам наконечниками гигантских стрел. Начало пути было трудным. Ночная тьма охватила нас на подходе к Вади-Бутуму, где ехать стало еще труднее. Вся равнина была пропитана водой, и наши верблюды то и дело оступались на скользком грунте. Мы падали не реже их, но хорошо уже и то, что между падениями чувствовали себя в седлах спокойно, тогда как наши животные отдыха не знали, продолжая везти нас вперед. К полуночи мы переправились через Гадаф. Надо сказать, что двигаться по этому болоту было просто ужасно. У меня не проходила слабость после случившегося в Дераа, мышцы были дряблыми и горели как в лихорадке, каждое новое усилие пугало меня, вызывая скверные предчувствия. И мы сделали привал.
