Мое появление в последний момент, когда турки уже прорывались, было для него еще горше, и раздражение его только усилилось, когда я сказал, что намеревался всего лишь изучить местность. Он посчитал это легкомыслием и выкрикнул что-то по поводу христианина, вступающего в бой невооруженным. Я возразил ему, вспомнив остроумные слова Клаузевица об арьергарде, выполняющем свое назначение в большей степени своим присутствием, нежели действием, но ему было явно не до шуток, и, возможно, он был прав, потому что небольшой кремнистый вал, за которым мы прятались, разразился огнем. Турки, знавшие, что мы находились там, нацелили на него два десятка своих пулеметов. Высота его была четыре фута, длина пятьдесят, и состоял он из сплошных кремнистых ребер, от которых с оглушительным треском отскакивали пули. В воздухе над нами висели такое гуденье и свист, вызываемые рикошетами и осколками кремня, что, казалось, сама смерть смотрела на нас из-за этого естественного бруствера. Стало понятно, что нам очень скоро придется уйти оттуда, и, поскольку у меня не было лошади, я ушел первым, а Метаб пообещал, что постарается продержаться еще десять минут.
Я согрелся от быстрой ходьбы и теперь считал шаги, чтобы лучше рассчитать дальность огня, когда турки станут нас вытеснять, поскольку у них была всего лишь эта единственная позиция, к тому же плохо защищенная с южного направления. Теряя этот кряж племени мотальга, мы, вероятно, могли бы выиграть сражение. Всадники почти продержались обещанные десять минут, а затем без потерь покидали свои позиции. Метаб позволил мне держаться за стремя, чтобы быстрее меня вывести, и наконец мы на последнем дыхании оказались среди агейлов. Был самый полдень, и у нас имелось время, чтобы спокойно все обдумать. Высота нашего нового кряжа была около сорока футов, и по своей конфигурации он очень подходил для обороны. Нас было на нем восемь человек, и люди постоянно прибывали. Мои телохранители со своим орудием присоединились к нам. Появился с двумя своими людьми разгоряченный инженер-подрывник Лутифи, а после него подошла другая сотня агейлов. Все это стало напоминать какой-то пикник. Постоянно повторяя с радостным видом одно и то же слово «прекрасно», мы озадачили солдат, лишая их возможности оценить положение. Автоматическое оружие разместили на гребне, и был отдан приказ «огонь по любой цели», чтобы не переставая беспокоить турок. Однако попусту стрелять запрещалось. В противном случае временное затишье прекращалось. Я улегся в укрытом от ветра и прямых лучей солнца месте и проспал целый благословенный час. За это время турки заняли старый кряж, растянувшись по нему, как гусиный выводок, и расчетливо заняли позиции напротив нас. Наши люди оставили их в покое, довольные тем, что свободно выставляли себя напоказ. Ближе к вечеру приехал Зейд с Мастуром, Расимом и Абдуллой. Они привели наши основные силы, состоявшие из двух десятков пехотинцев на мулах, тридцати всадников племени мотальга, двух сотен крестьян, пяти автоматических винтовок, четырех пулеметов и горной пушки египетской армии, побывавшей в сражениях под Мединой, Петрой и Джурфом. Это было великолепно, и я поднялся, чтобы их приветствовать.
Турки увидели нас и открыли огонь из пулеметов и горных орудий. Но они не заботились о прицельности огня и все время промахивались. Мы напомнили друг другу, что законом любой стратегии является движение, и начали маневрировать. Ставший кавалерийским офицером Расим со всеми нашими всадниками должен был окружить восточный кряж и обойти левый фланг противника, поскольку теория предлагала в подобных случаях нападать не по линии фронта, а организовывать так называемую точечную атаку.
Расим был готов к выполнению такого непростого задания. Входящий в его отряд Хамд эль-Арар перед выступлением поклялся умереть за арабское дело, церемонно обнажил свою саблю и, назвав ее по имени, обратился к ней с героической речью. Расим взял с собой пять автоматических пушек, и это значительно усиливало его выступление.
Мы в центре занимались парадным построением, чтобы выступление Расима осталось незамеченным противником, который занимался тем, что бесконечную вереницу своих пулеметов располагал с интервалами слева, вдоль кряжа, как на витрине в музее. Эта тактика представлялась заведомо проигрышной. Кряж был сплошь кремневым, без покрывающей породы, которая могла бы задерживать пули. Мы видели, как при ударе пули о грунт и пуля, и кремень разлетались дождем смертельно опасных осколков. Кроме того, нам было известно расстояние, и мы тщательно регулировали угол возвышения наших пушек Виккерса, благословляя их длинные старомодные прицелы. Наши горные орудия были закреплены на подставках и находились в полной готовности к внезапному удару шрапнелью, как только Расим займет исходное положение для атаки.
Как мы и ожидали, прибыло подкрепление из Аймы в количестве сотни солдат. Их прибытие убедило нас в необходимости отказаться от теории маршала Фоша и в любом случае атаковать с трех сторон одновременно. Мы послали прибывших из Аймы солдат с тремя пулеметами окружить правый, или западный, фланг противника. Затем был открыт огонь по туркам с нашей центральной позиции, который очень сильно беспокоил их открытые линии ударами и рикошетами.
Противник чувствовал, что обстановка складывается для него неблагоприятно. Старый генерал Хамид Фахри собрал свой штаб и тыловые службы и приказал каждому вооружиться винтовкой. «За сорок лет военной службы я никогда не видел, чтобы повстанцы сражались так, как эти. Становитесь в строй», – приказал он. Но было уже слишком поздно. Расим выдвинул вперед пять своих пулеметов с расчетами по два человека. Они быстро и скрытно заняли позицию и смяли левый фланг турок.
Люди из Аймы, знавшие каждый стебелек травы на этих пастбищах, принадлежавших их родной деревне, без потерь подползли на расстояние в триста ярдов до турецких пулеметов. Противник, занятый устранением нашей фронтальной угрозы, заметил их только тогда, когда они внезапным залпом смели его пулеметные расчеты и привели в полный беспорядок правый фланг. Увидев это, мы послали вперед всадников на верблюдах.
Их возглавил гофмейстер Зейда Мухаммед эль-Гасиб, восседавший на своем верблюде в сиявшем, развеваемом ветром одеянии, с алым флагом агейлов над головой. Все остававшиеся с нами в центре – наши слуги, артиллеристы и пулеметчик – рванулись за ним.
День оказался для меня слишком долгим, и теперь я дрожал от нетерпения, желая увидеть, чем кончится дело. Зейд рядом со мной бурно радовался тому, как прекрасно осуществлялся наш план в холодном зареве заходившего солнца. С одной стороны кавалерия Расима сметала в пропасть за кряжем разбитый левый фланг, с другой – люди из Аймы добивали беглецов. Центр противника в беспорядке откатывался по ущелью под натиском наших пехотинцев и всадников на лошадях и верблюдах. Армяне, весь день в тревоге прижимавшиеся к земле за нашими спинами, теперь повытаскивали свои ножи и ринулись вперед, подбадривая друг друга криками на турецком языке. Я думал об ущельях между здешними местами и Кераком, о Хесской котловине с ее разбитыми дорогами, проходившими по головокружительным карнизам, о мелколесье, о теснинах и узких дефиле. Дело шло к резне, и мне следовало бы воззвать о милости к противнику, но после яростного напряжения битвы я чувствовал, что мой мозг и тело слишком устали, чтобы я мог спуститься в это ужасное место и потратить ночь, спасая турок. Своим решением провести это сражение я убил двадцать или тридцать из наших шестисот человек, а раненых, наверное, было втрое больше. Однако ни это, ни уничтожение тысячи несчастных турок не могло повлиять на исход войны.
