Наконец Авад, дикий представитель племени шерари, повздорил с коротышкой Махмасом, и вмиг засверкали кинжалы. Трагедии удалось избежать, и дело ограничилось легким ранением, но был нарушен величайший закон телохранителей. Поскольку тот и другой были забияками, всех выставили в другую комнату, и их начальники вынесли свой вердикт, подлежавший немедленному исполнению. Однако ужасные удары плеткой Зааги показались моему просвещенному воображению слишком жестокими, и я остановил экзекуцию, пока исполнители еще не успели разогреться. Авад, лежавший во время наказания без единой жалобы, медленно поднялся на колени и, на подгибавшихся ногах, качая головой, зашагал к своему спальному месту. Затем пришел черед Махмаса, юноши с тонкими губами, заостренным подбородком и таким же заостренным лбом, чьи бусинки-зрачки сошлись у переносицы, выражая тем самым величайшее раздражение. Он не был моим телохранителем, а числился всего лишь погонщиком верблюдов. Постоянно уязвленное самолюбие делало его поведение в компании непредсказуемым и опасным. Когда Махмас проигрывал в споре или оказывался предметом насмешки, он бросался вперед с всегда находившимся под рукой небольшим кинжалом и вонзал его в своего обидчика. Сейчас он съежился в углу, скаля зубы и клянясь сквозь слезы, что покончит с теми, кто его тронет. Арабы, для которых выносливость была венцом мужественности, не посчитали нужным делать скидку на его нервы. Крики Махмаса внушали ужас, а когда его отпустили, он, опозоренный, выполз из комнаты и скрылся в ночи.
Мне было жалко Авада. Его твердость меня пристыдила. И я почувствовал это еще сильнее, когда следующим утром услышал хромающие шаги во дворе и увидел, как он пытался исполнять свои обычные обязанности по уходу за верблюдами. Я позвал его в дом, чтобы подарить ему расшитый головной платок в качестве вознаграждения за верную службу. Он вошел, жалкий, угрюмый, выказывая, как мне показалось, робкую готовность к новому наказанию. Мое изменившееся поведение его обескуражило. К вечеру он уже распевал песни, громко разговаривал с товарищами и выглядел гораздо более счастливым, чем когда-либо раньше: как оказалось, потому что нашел в Тафилехе какого-то глупца, купившего у него мой подарок – шелковый платок – за четыре фунта.
Такое обостренное нервозное восприятие нами ошибок другого было столь сильным будоражившим фактором, что я решил расселить отряд и отправился на поиски денег, которые могли нам понадобиться с приходом хорошей погоды. Зейд израсходовал первую долю суммы, выделенной для операции в районах Тафилеха и Мертвого моря, частично на жалованье, частично на продовольствие, а также на вознаграждение победителей при Сейль-Хесе. Где бы мы ни определили линию фронта, нам предстояло рекрутировать и, следовательно, платить за свежие силы, потому что только местные жители разбирались в качестве грунта да и сражались лучше всех других, защищая от противника свои дома и посевы.
Присылку мне денег мог бы организовать Джойс, но в это время года осуществить такое было нелегко. Надежнее было бы отправиться за ними самому и, кстати, более целесообразно, чем продолжать нюхать зловоние разношерстной толпы в Тафилехе. Таким образом, в один прекрасный день, обещавший быть чуть более ясным, чем обычно, мы впятером пустились в дорогу. Мы без приключений доехали до Решидийи, а поднявшись на седловину за нею, оказались под нежаркими лучами солнца. После полудня погода снова испортилась и усилился ветер с севера и запада, что нас очень огорчило, так как мы ехали по голой равнине. Когда мы переехали вброд реку Шобек, пошел дождь, сначала порывами, но потом более спокойно, хлеща косыми струями в левое плечо и словно укрывая нас от главной ярости ветра. Ударяясь о грунт, струи дождя разлетались белыми брызгами. Мы двигались без остановок и еще долго после захода солнца продолжали подгонять своих дрожавших верблюдов, постоянно скользивших и нередко падавших на скользкой грязи долин. Мы делали почти по две мили в час, несмотря на все трудности дороги, и быстрое продвижение было таким неожиданным и радостным для нас, что от одного этого нам становилось тепло.
Я намеревался ехать всю ночь, но на подходе к Ордоху на нас опустился густой туман, словно низкая, окружившая нас кольцом завеса, над которой в вышине, на фоне спокойствия неба, словно клочья какой-то вуали, вились и приплясывали облака. Перспектива, казалось, изменилась, дальние горы выглядели маленькими, а ближние холмы – большими. Мы слишком отклонились вправо. Хотя грунт этой открытой местности на вид казался твердым, он предательски разрушался под тяжестью верблюдов, и их ноги с каждым шагом проваливались дюйма на четыре, а то и пять. Несчастные животные промерзли за целый день пути и наталкивались друг на друга так часто, что их бока были в ссадинах. Они давали нам понять, что делают нежелательную для них работу, борясь с новыми трудностями. Для этого они пробегали несколько шагов быстрее, резко останавливались, оглядывались кругом или же пытались сойти в сторону от дороги.
Мы гнали их вперед, пока дорога не пошла через каменистые долины, с зубчатой линией горизонта. Справа, слева и впереди, там, где их не должно было быть, в глубоком мраке виднелись горы. Опять морозило, и грунт долины обрастал льдом. Двигаться дальше по такой дороге в темень было бы безумием. Мы нашли большое обнажение породы. Под ним, где можно было укрыться от ветра, мы уложили вплотную друг к другу верблюдов, иначе они могли бы просто подохнуть от холода, и улеглись сами, тесно прижавшись к ним в надежде согреться и уснуть.
Однако, по крайней мере, я не согрелся, да и нельзя было сказать, что поспал, а просто задремал, когда мне показалось, что к моему лицу медленно прикасаются какие-то гигантские пальцы. Я огляделся. В темноте кружились крупные, мягкие хлопья снега. Через минуту или две снег сменился дождем, а потом ударил мороз. Свернувшись в плотный клубок, испытывая боль во всем теле и не в состоянии даже пошевелиться, я пролежал так до рассвета. Рассвет этот был каким-то неверным, но все же достаточно убедительным. Я повернулся в грязи на другой бок, чтобы взглянуть на своих людей, завернувшихся в плащи и прижавшихся вплотную к бокам животных. На лицах каждого из них лежала печать безысходного скорбного отчаяния.
Они были южанами, все четверо от страха перед зимой заболели еще в Тафилехе и теперь направлялись отдохнуть в Гувейру, пока вновь не станет тепло. Здесь, в этом тумане, им казалось, что над ними нависла угроза смерти, и хотя они были слишком гордыми, чтобы жаловаться на это, всем своим видом показывали, что то, что они для меня делали, было с их стороны жертвой. Никто из них не заговорил со мной и даже не пошевелился. Я поднял за волосы одного из них и доказал ему, что он все еще способен что-то чувствовать. Поднялись на ноги и другие, и мы пинками подняли окоченевших верблюдов. Единственной нашей потерей был бурдюк с водой, примерзший к земле.
При свете дня горизонт оказался совсем близко, и мы поняли, что нужная нам дорога проходит слева, в четверти мили от нас. По ней мы и двинулись дальше. Верблюды были слишком измучены, чтобы нести на себе груз наших тел (все они, кроме моего, после этого перехода подохли), а грязь в долинах была такая, что мы сами скользили и падали не меньше верблюдов. Однако нам помогал прием, использовавшийся в Дераа: мы широко расставляли ноги и, делая шаг, старались зацепиться за грязь. Таким образом, поддерживая друг друга, мы продолжали продвигаться вперед.
