Талаль видел все, что видели и мы. Он стонал, как раненый зверь, потом поднялся к верхней площадке и просидел некоторое время в седле на своей кобыле, не в силах унять бившую его дрожь, не спуская глаз с турок. Я подъехал к нему, стараясь отвлечь его разговором, но Ауда удержал меня, ухватившись за повод моего верблюда. Талаль очень медленно провел головным платком по лицу, а потом как-то вдруг овладел собою, решительно вдавил стремена в бока кобылы и с места в галоп умчался, низко пригнувшись в седле и слегка покачиваясь, прямо в направлении основной части колонны противника.
Это была долгая скачка вниз по пологому склону и через низину. Мы сидели, словно окаменев, а он мчался вперед, и топот копыт его кобылы отзывался в наших ушах как-то неестественно, потому что мы прекратили огонь, а турки остановились. Обе армии ждали Талаля, а он несся, покачиваясь в седле, через пространство притихшего вечера, а когда расстояние до противника сократилось до нескольких корпусов лошади, он выпрямился в седле и громовым голосом прокричал свой боевой клич: «Талаль! Талаль!» Мгновенно загремели выстрелы турецких винтовок и пулеметов, и он, продолжая вместе со своей кобылой рваться вперед и вперед под градом пуль, наконец упал мертвым на острия турецких пик.
Ауда смотрел на все это холодно, со зловещим выражением лица: «Да простит его Аллах. Мы за него отплатим». С этими словами он тронул повод и медленно двинулся догонять противника. Мы подняли в ружье крестьян, словно опьяненных страхом и кровью, и приказали преследовать отходившую колонну и охватить ее с обоих флангов. В сердце Ауды просыпался старый лев битвы, снова делавший его нашим естественным, непременным предводителем. Искусным маневром он завел турок на плохо проходимый участок местности и разделил их походный порядок на три части.
Третья часть, самая малочисленная, почти целиком состояла из немецких и австрийских пулеметчиков, группировавшихся вокруг трех автомобилей, и группы верховых офицеров или кавалеристов. Сражались они великолепно и отбрасывали нас снова и снова, несмотря на всю нашу отвагу и злость. Арабы дрались как дьяволы: пот разъедал им глаза, пыль забивала глотки, а пламя жестокости и мести, пылавшее в их сердцах, так их сотрясало, что они едва могли стрелять. Я впервые за всю войну приказал не брать пленных.
Наконец мы разбили этот стойкий отряд и оставили его за своей спиной, преследуя более быструю, вторую часть колонны турок. Эти были в панике. К заходу солнца мы расколотили всех, кроме отдельных крошечных групп, пытавшихся сохранить хоть что-то из потерянного. По мере нашего продвижения к нам примыкали группы крестьян. Поначалу у них было одно ружье на пятерых или шестерых, затем кто-то захватывал штык, другой саблю, третий револьвер. А часом позднее те, кто шел все время пешком, вдруг оказались верхом на ослах. В конце концов у каждого появилась винтовка и захваченная у противника лошадь. К ночи все лошади были тяжело загружены трофеями, а плодородная равнина усеяна трупами людей и животных. Обезумев после Тафаса, мы убивали и убивали, даже стреляли в головы лежавших на земле и пристреливали животных противника, словно их смерть и бессмысленное кровопролитие могли облегчить нашу муку.
Но одна группа арабов, не слышавшая наших новостей, взяла в плен последние две сотни солдат центральной части турецкой колонны. Их передышка была короткой. Я пошел к нашим, чтобы объяснить, что оставлять в живых этих последних турок было нежелательно, потому что они были свидетелями той цены, которую турки заплатили за Талаля. Вдруг какой-то солдат, лежавший на земле, что-то резко крикнул, и арабы с бледными лицами подвели меня к нему. Это был один из наших бойцов, и у него было раздроблено бедро. Он рассказал о том, что с ним произошло. Кровь текла на уже покрасневшую землю, унося из него последние силы жизни, но, несмотря на это, турки его не пощадили. В безумии сегодняшнего сражения его продолжали колоть штыками, вдавливая плечо и другую ногу в землю, к которой в конце концов его пригвоздили, как насекомое в коллекционной коробке.
Он был в полном сознании. Когда мы спросили: «Хасан, кто это сделал?» – он перевел глаза на теснившихся друг к другу притихших и подавленных пленных. Те не проронили ни слова. Мы открыли огонь. Наконец груда тел перестала шевелиться. Умер и Хасан. Мы снова оседлали своих верблюдов и во мраке, ставшем ледяным после захода солнца, медленно поехали домой: домом сейчас был мой ковер в трех или четырех часах езды отсюда, в Шейх-Сааде.
Как ни давили на мое сознание все эти ужасные раны, страдания и всеобщая усталость, мне не давали покоя мысли о Талале, блистательном вожде, великолепном наезднике, верном и сильном товарище в долгой дороге. Я велел привести мне другого верблюда и с одним из телохранителей отправился в ночь, чтобы присоединиться к нашим людям, преследовавшим самую большую колонну, отходившую из Дераа.
Было очень темно, с юга и востока беспрерывно налетали порывы шквалистого ветра, и только ориентируясь по звукам выстрелов, доносившихся к нам через равнину, да по периодическим вспышкам орудийных залпов, мы наконец доехали до района активных действий. По каждому полю, по каждой долине вслепую, спотыкаясь, двигались на север турки, а почти вплотную за ними шли наши солдаты. С наступлением ночи завязывались бои с противником. Каждая деревня, к которой подкатывалось сражение, включалась в бой, и черный ледяной ветер разносил далеко по округе какофонию винтовочных выстрелов, криков, орудийных залпов и топота копыт галопом сходившихся небольших групп каждой стороны, неистово схватывавшихся друг с другом.
На заходе солнца противник попытался остановиться и разбить лагерь, но Халид не давал ему покоя. Кое-кто из турок продолжал движение, некоторые останавливались, многие засыпали от усталости прямо на дороге. Их походный строй нарушился, и они, обезумевшие, двигались под обстрелом разрозненными группами, готовые стрелять при каждом столкновении с нами или же друг с другом. Арабы были разобщены не меньше турок и почти так же сбиты с толку.
Исключением были немецкие отряды, и здесь я впервые почувствовал уважение к противнику, убивавшему моих братьев. Немцы были на расстоянии двух тысяч миль от дома, лишенные надежды и проводников, в ужасных условиях, способных сломить даже нервы храбрейших. И все же их подразделения держались вместе и в строгом порядке, как броненосцы между обломками поверженных кораблей. Молча двигались они с высоко поднятыми лицами между остатками турок и арабов. При нападении на них они останавливались, занимали позицию и стреляли по приказу, не проявляя спешки, без колебаний и истерик. Они были великолепны.
Я наконец разыскал Халида и попросил его отозвать бедуинов руалла, предоставив завершение разгрома времени и окрестным крестьянам. Возможно, более тяжелая работа предстояла нам на юге. К вечеру по нашей равнине прошел слух о том, что Дераа пуста, и Трад, брат Халида, с доброй половиной бедуинов племени аназех отправился туда, чтобы убедиться в этом. Я опасался, как бы он не попал в ловушку, потому что в городе еще должно было оставаться некоторое количество турок и еще больше могло пытаться пробиться к городу по железной дороге, а также через Ирбид-Хиллз. Действительно, если бы Бэрроу, который, как нам сообщили, задерживался в Ремте, вышел бы из соприкосновения с противником, пришлось бы сражаться с арьергардом турок.
