Однако Ибн Дхейтир, командовавший основной группой отряда, оставил за собой вехи, по которым, прежде чем мы улеглись, к нам пришли двое его людей и сообщили, что отряд расположился на ночлег в полной безопасности в складке крутого бархана невдалеке от нас. Мы снова оседлали верблюдов и потащились за проводниками в непроглядную темень (стояла одна из последних лунных ночей). У первого же выставленного отрядом пикета, обнаруженного нами в кустах на гребне, мы молча повалились на землю и уснули.
Еще не было и четырех часов, когда Ауда поднял нас и повел наверх; мы наконец добрались до очередного гребня и, перевалив через него, спустились по песчаному откосу. Верблюды шагали по колено в песке и только поэтому не падали на крутом склоне. Спустившись, мы оказались в начале долины, уходившей к железной дороге. Еще полчаса ушло на то, чтобы добраться до места, где она становилась шире, у нижней границы плато, являвшегося водоразделом между Хиджазом и Сирханом. Еще десяток ярдов, и мы оказались за приморским склоном Аравии, часто посещаемым из-за действующей здесь системы водостока.
Эта местность казалась равниной, с неограниченным обзором в восточном направлении, одна ступень которой сменялась другой, образуя перспективу, которую лишь условно можно было назвать перспективой, так как она была более мягкого синего цвета и более затянута дымкой. Восходившее в небе солнце заливало эту понижающуюся долину интенсивным светом, под которым едва заметные над землей гребни отбрасывали длинные тени. Пока мы созерцали эту картину – игру этой сложной, но переходной геологической системы, – тени протянулись дальше вниз, затрепетали в последний момент за породившими их неровностями и пропали, словно по какому-то единому, общему для всех, сигналу. Наступило утро в полном смысле этого слова. Река солнечного света, бьющего прямо в глаза нам, живым существам, и слепящего их до боли, беспристрастно заливала и всю мертвую природу, каждый камень пустыни, по которой нам предстояло двигаться дальше.
Ауда повернул на северо-восток, ориентируясь на седловину, соединявшую низкую гряду Угулу с очень высоким холмом на водоразделе, слева от нас. Пройдя четыре мили, мы перевалили через эту седловину и обнаружили у себя под ногами прорезавшие грунт едва заметные мелкие следы ручейков. Указав на них, Ауда сказал, что они доходят до Небха в Сирхане и что мы пойдем по этому постоянно расширяющемуся руслу на север, а потом на восток, до летнего лагеря племени ховейтат.
Чуть позже мы уже ехали по низкому гребню, усыпанному обломками песчаника типа аспидного сланца, иногда очень мелкими, а порой в виде больших блоков, футов по десять длиной и толщиной до четырех дюймов. Ауда пристроился рядом с моим верблюдом и, пользуясь своим посохом проводника как указкой, рекомендовал мне нанести на мою карту названия ориентиров и сведения о характере этого района. Слева от нас лежали долины Сейл-абу‑Арада, поднимавшиеся в Сельхуб и питающиеся с большого водораздела, продолжающегося в северном направлении через Тебук до Джебель-Руфейи. Справа от нас раскинулись долины Сиюль-аль‑Кельб, Аджидат и Джемилейн, Лебда и другие, чьи гребни, охватывавшие нас крутой дугой с востока и севера, служили пограничным рубежом при набегах через равнину. Эти две водные системы на земле племени феджр в пятидесяти милях впереди включали принадлежащие племени источник и его долину. Я горячо поблагодарил Ауду за эти сведения, и тот, вполне удовлетворенный, начал излагать мне свои личные мнения и сообщать новости о наших начальниках, и прежде всего о стратегии нашего перехода. Его осторожный разговор тянулся всю дорогу и приводил меня в отчаяние.
Бедуины из племени феджр, которому принадлежала эта долина, назвали ее Аль-Холь за то, что она была бесплодной, вот и теперь мы ехали по ней, не встречая ни малейших признаков жизни: ни следов газелей, ни ящериц в камнях, ни крысиных нор, даже птиц и тех здесь не было. Мы чувствовали себя здесь ничтожествами, и как мы ни старались, наше быстрое продвижение больше походило на покой, на неподвижность и вызывало ощущение тщетности наших усилий. Единственными звуками были отголоски гулкого эха ударяющихся один о другой камней, вылетавших из-под ног наших верблюдов, да тихое, несмолкаемое шуршание песка, медленно перегоняемого горячим ветром на запад по истертому известняку.
Ветер этот был каким-то удушливым, с привкусом железа раскаленной печи, порой ощущающимся в Египте, когда дует хамсин. По мере того как в небе поднималось становившееся все горячее солнце, ветер усиливался и захватывал с собой все больше пыли из Нефуда – огромной пустыни Северной Аравии, до которой от нас было недалеко, но за дымкой ее видно не было. К полудню он достиг почти ураганной силы и был таким сухим, что мы не могли разомкнуть спекшихся губ, кожа на лицах растрескивалась, а воспалившиеся от зерен песка веки непроизвольно ползли назад, оставляя беззащитными глазные яблоки. Арабы плотно закутали носы концами своих головных платков и выдвинули их вверх в виде козырька, оставив лишь узкую щель для того, чтобы можно было видеть дорогу.
Ценой почти полного удушья они уберегали лицо от повреждений, так как боялись попадания песчинок в трещины кожи, что могло привести к появлению еще более крупных трещин, превращающихся затем в кровоточащие раны. Что же касается меня, то мне хамсин скорее нравился – мне казалось, что он налетает на человека с каким-то сознательным злорадством, и хотелось противостоять ему с открытым лицом, бросая ответный вызов и преодолевая его неистовство. С гордой радостью ощущал я скатывавшиеся с волос на лоб и падавшие на щеки капли соленого пота, похожие на ледяную воду. Поначалу я даже пытался играть с ними, ловя языком, но по мере нашего углубления в пустыню ветер свирепел, теперь он нес еще больше пыли и становился нестерпимо горячим. Всякое подобие дружеского состязания пропало. Мой верблюд шел медленно, и это подогревало раздражение, вызываемое волнами пыльного ветра, сухость которого разрывала мою кожу и так иссушила горло, что в последующие три дня я не мог есть наш грубый хлеб. Когда наконец на нас опустился вечер, я был рад уже тому, что мое опаленное лицо все еще чувствует прикосновение пальца и мягкость замершего во мраке воздуха.
Мы тащились целый день. Больше не могло быть и речи о роскоши привала в тени развешанных на ветках одеял, если мы хотели добраться до Эль-Феджра и сохранить солдат и верблюдов. После трех часов пополудни никакая сила не могла заставить нас открыть глаза или хоть о чем-то подумать. А потом, преодолев два лавовых купола, мы вышли к поперечному гребню, оканчивавшемуся холмом. Ауда по-прежнему хриплым голосом твердил мне названия деталей рельефа.
По одну сторону холма на запад уходил протяженный пологий склон, усыпанная промытым гравием поверхность которого была прорезана руслами редких в этих местах ливневых потоков. Мы с Аудой прибавили ходу, устав от невыносимо медленного движения каравана. По другую сторону холма заходящее солнце высвечивало невысокую гряду, заставившую нас отклониться к северу. Вскоре после этого долина Сейл-абу‑Арада, повернувшая на восток, открыла нашему взору русло шириной в добрую милю и глубиной всего в несколько дюймов, с высохшим, как сухостойное дерево, кустарником, ветви которого потрескивали и расщеплялись, выбрасывая мелкие заряды пыли, когда мы стали собирать их для костра, по пламени которого наши люди должны были определить место привала. Мы долго ломали кусты и собирали хворост, а когда сложили огромный костер, выяснилось, что ни у меня, ни у Ауды не было спичек для того, чтобы его зажечь.
