Жир был обжигающе горяч. То и дело кто-нибудь из присутствующих на трапезе, вскрикнув, отдергивал руку и не задумываясь запускал обожженные пальцы в рот, чтобы их остудить. Поварята же упорно продолжали свое, оглашая шатер скрежетом плошек по дну котелков. Покончив с этим, они победным жестом вылавливали из подливки припрятанный кусок печени и набивали им свои рты.
Двое опрокидывали каждый котелок вверх дном, выливая оставшуюся жидкость на мясо, пока не заполнялся доверху кратер окружавшего его риса и отдельные зерна по краям не всплывали в обильной подливке, а они все продолжали лить. Под наши удивленные восклицания подливка переливалась через край, образуя в пыли тут же застывавшее озерцо. Это был последний штрих великолепной прелюдии, после чего хозяин призывал всех приняться за еду.
Мы притворялись глухими, как того требовал обычай, потом наконец приходила пора услышать, и мы, изумленно глядя на соседа, ждали, что тот начнет первым, пока не поднимался с места застенчивый Насир, а за ним и все мы. Припав на одно колено вокруг подноса, толкая и прижимаясь друг к другу вплотную, мы образовывали круг из двадцати двух человек, которым едва хватало места. Закатывали по локоть правые рукава и, тихо повторив вслед за Насиром: «Во имя всемилостивейшего Аллаха», все разом погружали пальцы в содержимое подноса.
Первое погружение, по крайней мере для меня, требовало осторожности, так как жирная подливка была слишком горяча и непривычные пальцы редко это выдерживали, поэтому я перекидывал пальцами извлеченный кусок мяса, давая ему остыть, а другие в это время успевали ополовинить мой сегмент рисового кольца. Мы скатывали между пальцами (не пачкая при этом ладони) ровные шарики из риса, жира и мяса, уплотняя их легким давлением кончиков пальцев, и отправляли прямо в рот с кончика большого пальца, пользуясь указательным как рычагом. Если делать все правильно (в особенности это относится к плотности шарика), он не рассыпается и оставляет руку чистой, но при избытке жира и прилипании его охлаждающихся кусочков к пальцам их приходится хорошо облизывать, чтобы дальше было легче управляться с едой.
По мере того как убывала гора мяса (а надо сказать, что в действительности рис никого не интересовал, так как роскошью было именно мясо), один из вождей племени ховейтат, разделявший с нами трапезу, извлекал свой кинжал с серебряной рукояткой, инкрустированной бирюзой, – подписной шедевр Мухаммеда ибн Зари из Джофа
[9]
, – и принимался срезать наискось с более крупных костей длинные ромбики мяса, легко разрывавшиеся между пальцами. Оно должно было быть разварено до полной мягкости, потому что ели его, пользуясь только правой рукой, которая одна считалась этого достойной.
Хозяин шатра стоял при этом возле круга, поощряя аппетит гостей подходившими случаю замечаниями. Мы с непостижимой быстротой скручивали, разрывали, резали мясо и набивали им рты. Все это происходило при полном молчании, так как разговоры могли коснуться качества предложенной нам снеди, хотя дело не обходилось без благодарной улыбки соседу, когда тот передавал вам отборный кусок, или гримасы, когда Мухаммед эль-Зейлан, благостно осклабившись, вручал вам какую-нибудь огромную голую кость. В подобных случаях я обычно отвечал отборно-отвратительным комком потрохов: такая дерзость веселила людей ховейтат, но изысканный аристократ Насир смотрел на это неодобрительно.
Наконец некоторые из нас, наевшись до отвала, начинали лениво ковыряться, выбирая самые лучшие куски и поглядывая по сторонам на остальных, пока и их движения не замедлялись, и в конце концов все, перестав есть, опирались локтем на колено. При этом с нависшей над краем подноса ладони согнутой в запястье руки капал жир. Смешиваясь с зернами риса, он застывал, превращаясь в густую белую массу, от которой склеивались пальцы. Увидев, что все окончательно оторвались от еды, Насир многозначительно прочищал горло, мы разом вставали с возгласом: «Да воздаст тебе Аллах, хозяин!» – и, задевая за растяжки шатра, выходили, чтобы уступить место двум десяткам других гостей, которым предстояло унаследовать то, что оставалось на блюде после нас.
Наиболее цивилизованные из нас шли в дальний конец шатра, где с последних опорных стояков свешивался край полотна, покрывавшего крышу, и об этот, так сказать, семейный носовой платок (грубая неплотная ткань из козьей шерсти лоснилась от многократного использования) вытирали пальцы, покрытые толстым слоем застывшего жира, после чего, вздыхая, возвращались на свои места. Невольники, отставив свою долю угощения – овечьи черепа, обходили нас с деревянной шайкой, наполненной водой, и с кофейной чашкой, из которой поливали воду нам на руки, и мы отмывали остатки жира, пользуясь единственным на все племя куском мыла.
Тем временем вокруг блюда сменялись вторая и третья очередь гостей, после чего им предлагали еще по чашке кофе или же по стакану похожего на сироп чая и, наконец, подавали лошадей. Мы выходили к ним, садились в седла и уже на ходу негромко благодарили хозяев. Стоило нам повернуться спиной к шатру, как к практически опустошенному подносу кидались дети, вырывая друг у друга обглоданные кости. Завладев более или менее ценными остатками, они выбегали на улицу, чтобы полакомиться ими в безопасности под каким-нибудь кустом; вокруг шатра рыскали, вынюхивая добычу, сторожевые собаки со всего лагеря, а хозяин шатра скармливал требуху своей гончей.
Глава 47
В первый день в Исавийе мы пировали так один раз, во второй – дважды, в третий – дважды, а потом, тридцатого мая, снова были в седле, без помех проехали три часа, оставили за собой старое, засыпанное песком лавовое поле и оказались в долине, где повсюду вокруг нас были семифутовые колодцы с обычной солоноватой водой. Абу тайи устраивали привалы там же, где и мы, двигались рядом с нами, а когда мы останавливались лагерем, разбивали свой лагерь вокруг нас. Таким образом, я впервые наблюдал жизнь арабского племени изнутри, являясь действующим лицом в рутинной реальности его похода.
Она была странным образом непохожа на привычное постоянство пустыни. Весь день серо-зеленый океан камней и кустов, подобно миражу, дрожал в дымке вокруг шедших пешком людей, всадников на лошадях и на верблюдах, навьюченных массивными черными тюками свернутого палаточного полотна из козьей шерсти. Верблюды на ходу как-то странно раскачивались, словно бабочки, под крылатыми, отделанными бахромой паланкинами женщин. Выструганные из серебристого тополя связки шестов палаток на спинах верблюдов, выступая, словно клыки, делали их спереди похожими на мамонтов, а сзади – на птиц с задранными хвостами. На этом марше не было ни порядка, ни управления, ни четкого строя, все двигались широким фронтом, самодостаточными группами, снимались с привала все разом, подчиняясь выработанному бесчисленными поколениями инстинкту ожидания опасности. Разница заключалась в том, что пустыня, которая при ее обычной малонаселенности знала цену каждому отдельному человеку, теперь, при такой массе людей, словно утрачивала это знание.
