Кроме того, любая непродуманная авантюра в тот момент отвечала моему подавленному настроению. Это должно было быть восхитительно – чувствовать себя свободным, как воздух, наблюдать, как жизнь пытается обеспечить всем самым лучшим выбранный мною путь, но сознание того, что я тайно подтачивал некую важную ось, разрушало мою убежденность.
Арабское восстание началось под фальшивым предлогом получения шерифом предложенной Англией через сэра Генри Макмагона помощи для поддержки формирования местных правительств в частях Сирии и Месопотамии «при сохранении интересов нашей союзницы Франции». За этим последним скромным условием стоял договор (хранившийся до совсем недавнего времени в тайне от Макмагона, а значит, и от шерифа), по которому Франция, Англия и Россия соглашались аннексировать некоторые из обещанных арабам зон и поделить всю остальную территорию на сферы влияния.
Слухи об этом обмане дошли до ушей арабов через Турцию. На Востоке отдельным людям доверяют больше, чем официальным учреждениям. Поэтому арабы, проверившие мое дружелюбие и искренность в огне сражений, попросили меня как независимого посредника своим поручительством подтвердить обещания британского правительства. Мне ничего не было известно ни об обязательствах Макмагона, ни о договоре Сайкса – Пико, которые были сформулированы предусмотренными для военного времени отделами Форин-офиса. Однако, не будучи последним идиотом, я отдавал себе отчет в том, что если мы выиграем войну, то принятые перед арабами обязательства превратятся в простую бумагу. Будь я порядочным советником, я распустил бы своих людей по домам, не позволив им рисковать своими жизнями ради такого блефа. Но арабская воодушевленность была главным инструментом нашей победы в восточной войне. Поэтому я заверил арабов, что Англия будет следовать духу и букве своих обязательств. Уверенные в этом, они совершали свои подвиги, что же касается меня, то я, разумеется, вместо того чтобы гордиться нашим общим делом, постоянно испытывал горький стыд.
Ясное понимание положения, в котором я оказался, пришло ко мне однажды ночью, когда старый Нури Шаалан принес в свой шатер пачку документов и спросил, какому из обещаний британцев следует верить. От моего ответа и от его последующей реакции зависел успех или провал Фейсала. После мучительного раздумья я посоветовал ему положиться на самый последний по времени из противоречивых документов. Благодаря этому ответу, по существу отговорке, я за шесть месяцев стал самым доверенным его советником. Шерифы в Хиджазе были носителями истины в последней инстанции, и я успокоил свою совесть, дав Фейсалу понять, насколько ненадежна его опора. В Сирии всемогущими были англичане, шериф же не решал ничего. И таким образом, я стал главной фигурой.
Но я дал себе обет превратить арабское восстание как в двигатель его собственного успеха, так и в инструмент для нашей египетской кампании и вести дело к его окончательной победе так самозабвенно, чтобы простая целесообразность подсказала заинтересованным державам необходимость удовлетворить справедливые нравственные требования арабов. Это предполагало, что я (что само по себе было довольно проблематично) должен был выжить в этой войне, чтобы выиграть самое последнее сражение – в Палате – и поставить последнюю точку
[10]
. Однако не могло быть и речи о том, чтобы разоблачить этот обман.
Разумеется, я не мог даже помыслить о том, чтобы втянуть ничего не подозревавших арабов в игру, ставкой в которой была жизнь. Неизбежно, но, по справедливости, нам предстояло испытать горечь, печальный плод героических усилий. Поэтому, затаив обиду, я в своем ложном положении (какому другому младшему лейтенанту когда-либо приходилось так лгать из лучших побуждений?) и предпринял этот долгий и опасный рейд, чтобы повидаться с наиболее значительными из тайных друзей Фейсала и изучить ключевые позиции предстоявших нам кампаний. Но результаты были несоизмеримы с риском, а сам по себе этот акт, как и его мотивы, с профессиональной точки зрения был неоправдан. «Пошли мне удачу сейчас, пока мы еще не начали», – молитвенно просил я судьбу, ясно понимая, что это последний шанс и что после успешного захвата Акабы я уже никогда больше не смогу свободно, в безопасности располагать собою, пытаясь оставаться в тени.
Мне грозила перспектива командования и ответственности, что претило моей критичной, созерцательной натуре. Я чувствовал себя неподходящим для того, чтобы занять место человека прямого действия, потому что моя шкала ценностей по самой своей сути была противоположна ей, и я презирал то, что приносило другим удовлетворение. Моя душа всегда алкала меньше того, что имела, а мои чувства были слишком инертны в сравнении с чувствами большинства.
Когда я вернулся, было уже шестнадцатое июня. Насир и Абдулла уже слишком надоели друг другу, и в последнее время дело дошло до ссоры, но она была легко улажена. Уже через день старый вождь снова был, как обычно, добр и невыносим. Когда он входил, мы всегда вставали, и не столько из почтения к шейхскому достоинству, так как принимали сидя шейхов и намного более высокого ранга, а потому, что он был Ауда, а Ауда – слишком яркое явление, чтобы могло быть иначе. Старику это нравилось, и, как бы он постоянно ни ворчал, все понимали, что он всегда считал нас своими друзьями.
Теперь мы были в пяти неделях пути от Веджа и израсходовали почти все взятые с собой деньги. Мы съели у ховейтатов всех овец, дали отдых одним верблюдам и заменили других, и нашему выступлению больше ничто не мешало. Новизна предприятия компенсировала нам все огорчения, и Ауда, приказавший привезти еще баранины, накануне нашего отправления устроил в своем громадном шатре прощальный пир – величайший из всех на нашей памяти. На нем присутствовали сотни гостей, и содержимое пяти полных громадных подносов съедалось так же быстро, как их успевали приносить.
В восхитительном багряном зареве зашло солнце; по окончании трапезы весь отряд разлегся вокруг кофейного очага, мерцавшего под звездным небом, и Ауда, а также некоторые другие занимали нас поучительными рассказами. Во время одной из пауз я мимоходом произнес, что вечером пытался найти Мухаммеда эль-Зейлана, чтобы поблагодарить за верблюжье молоко, которым он меня лечил, но не застал его в палатке. Ауда громким радостным криком привлек к себе всеобщее внимание, все повернулись к нему, и в наступившей тишине, которая могла предвещать веселую шутку, указал пальцем на Мухаммеда, уныло сидевшего рядом с кофейной ступкой, и проговорил громоподобным голосом: «Ха! Хотите, я расскажу вам, почему Мухаммед пятнадцать ночей не спал в своей палатке?» Гости захихикали в предвкушении смешной истории, разговоры замерли, и все растянулись на земле, опершись подбородками на ладони, готовые слушать пикантные подробности истории, слышанной, вероятно, уже раз двадцать. Женщины – три жены Ауды, жена Зааля и несколько жен Мухаммеда, – занятые угощением, подошли раскачивающейся походкой, порожденной привычкой переносить грузы на голове, поближе к занавеске, служившей перегородкой, и вместе со всеми остальными слушали длинный рассказ о том, как Мухаммед на глазах у всех купил на базаре в Ведже дорогую нитку жемчуга, однако не отдал ее ни одной из своих жен, и поэтому все они, имевшие каждая свои претензии к мужу, были едины в своей неприязни к нему.
