– Ты глянь. Как влитая. На месте.
Фонарик нашелся в кармане одного из убитых.
Нащупал его Иван, обыскивая второго из четверых, лежавших вокруг бочки. Плоский, квадратный, немецкий, батарея работала. Осветив лицо его владельца, Борщевский убедился – никогда его раньше не видел. Ни один из пятерых, включая того, с кем схватился Соболь, не оказался Гришкой Ржавым. Его портрет каждый из бывших разведчиков закрепил в памяти навсегда.
Теплилась слабая надежда – это его Иван догнал и убил в лесу. Но уже было ясно: одного тела они не досчитаются. Павел первым произнес то, о чем подумал Борщевский:
– Этих четыре. Мой – пятый. Твой – шестой.
– Есть вопросы, – согласился тот. – Я, конечно, схожу, проверю…
– Ладно, сходишь. Только погоди, труп врага никуда не денется. Если Ржавого убил ты, выходит, банда здесь сидела не в полном составе. Тогда сведения у командира неверные, их было меньше.
– Или наоборот – больше. Этих Ржавый оставил на базе. Сам взял пару человек да пошел куда-то по своим бандитским делам. Наморщи ум, математик. Такое может получиться?
– Всякое может получиться, – в тон ему ответил Соболь. – Давай сначала вон у человека спросим.
Один из сидевших у костра все-таки уцелел. Это фронтовики заметили сразу, осмотрели раненого, убедились: осколком посекло голову, жизнь держалась в нем на честном слове. Но возникал другой, вполне естественный вопрос – а как долго он протянет? Гонта наверняка уже сообщил Ковалю. Сюда мчится не меньше роты автоматчиков, они застанут в старой усадьбе разгром, а их начальство захочет узнать, кто это опередил карательные органы.
Допуская, что бандит доживет, Соболь с Борщевским прекрасно понимали: когда его приведут в сознание и допросят, все равно ни черта не поймут. Да, раненый мог слышать, как Иван громко окликнул Павла по имени. Что это даст МГБ и лично подполковнику? Ничего. Но, с другой стороны, Коваль наверняка решит разобраться, кто это такой шустрый, какие наглецы лишили его вещественных доказательств в деле против маршала Жукова? И обязательно сопоставит Гонту, Первый Украинский фронт, разведку, всплывет Борщевский, с которым их бывший командир на ножах из-за жены. Дальше кто-то непременно вспомнит появление в милицейском управлении еще одного боевого товарища. Поднимут бумаги, выплывет Соболь, арест, причина ареста, кто вмешался, чтобы выпустили…
Нет, при желании начальник областного УМГБ клубочек размотает. Это если получит живого свидетеля. Еле-еле, но все-таки – живого.
Однако ни Павел, ни Иван не хотели добивать раненого. Каждый, исходя из боевого опыта, отдавал себе отчет: будь сейчас война, будь они за линией фронта и лежи перед ними немец, фашист, вряд ли у кого-то дрогнула бы рука. Здесь же никто из них понятия не имел, с кем имеет дело. Возможно, даже вероятно, это – предатель, изменник Родины, военный преступник. Но Соболь с Борщевским теперь, более чем через полгода после окончания войны, видели суд, приговор и смертную казнь. Да, захватив таких, как этот, по закону военного времени каждый имел право стать судьей и палачом, расстреляв мерзавца на месте. Только вокруг мир, а значит, надо привыкать жить по иным законам.
Хотя, судя по операции, за которую взялись оба, до прощания с войной еще ох как далеко…
– Занимайся. Я гляну на своего, совесть очищу.
Взяв у Павла фонарик, Иван отправился в лес. Соболь, вновь присев рядом с раненым, нащупал нить пульса на шее. Бьется, но еле-еле. До операционного стола доживет, если отправить прямо сейчас. Только нужно ли спешить, вот вопрос…
Услышав слабый стон, Павел понял – тот очнулся, наклонился ближе, вглядываясь в лицо раненого.
– Эй, слышишь меня?
Веки на залитом кровью лице вздрогнули, поднялись. Блеснули белки глаз. Губы прошептали:
– Больно…
– Знаю. Ты говорить можешь?
– Убили… меня…
– Не до конца. Живешь пока. Ты кто? Зовут как?
Изо рта высунулся кончик языка. Раненый попытался облизать губы.
– Пить…
– Нету воды. Я найду. Как тебя звать?
– Найди… Горит все… Там…
Слабо дернулась рука. Глянув в указанном направлении, Павел рассмотрел в темноте прямоугольный контур предмета, прохожего на небольшой ящик. Выпрямившись и подойдя, увидел перевернутую канистру. Поднял, взболтнув. Внутри плеснуло. Свинтил крышку, понюхал. Вода, свежей не пахнет, чуть отдает металлом. И все-таки вода. Поднеся канистру к лежащему, Соболь, не видя иного выхода, наклонил ее, полил струйкой на лицо, стараясь, чтобы хоть немного попало в приоткрытый рот. Удалось: раненый несколько раз глотнул, хрипло задышал, затем произнес совсем уж неожиданное:
– Спасибо… браток…
– Не за что. Кто ты? Имя.
– Лось…
– Какой лось?
– Кличка… Лось… Лосев я… Мирон…
– Ржавый где?
– Ушел… Ржавый ушел… Нету…
– Так.
Подозрения переросли в уверенность. Видя, что Мирон Лосев скоро снова может потерять сознание, и неясно, когда оно к нему вернется, Павел сильно тряхнул его за плечо. Понимал – раненому больно, каждый резкий жест отдается в голове, полосует острым кинжалом. Но потрошить единственного, кто пока способен говорить, нужно как можно быстрее.
– Куда ушел? Мирон, куда ушел Ржавский?
– Не докладывает… нам… Отвозил… это… свое… Потом назад…
Новое дело. Соболю сложившиеся обстоятельства уже совсем переставали нравиться. Операция, которая должна была решить вопросы, порождала их на выходе еще больше.
– Что отвозил? Мирон – что и куда отвозил Ржавый?
– То… Из вагонов… Ящики… Ездили с Метлой… Потом… остался Кривой…
– А Ржавский?
– Утром еще… ушел утром.
– Куда, зачем?
– Не сказал… ничего… Амнистия, говорил… Всем нам будет амнистия… За это…
Или Мирон Лосев сам не понимал, о чем говорит, или его понять невозможно. Соболь склонялся ко второму.
– Так. Метла где?
– Тут… где-то был…
Ну, хоть что-то. Значит, некий Метла, единственный из банды, кто знал, куда и зачем уезжал главарь, убит вместе с остальными. Поэтому не имеет значения, кто он такой. Соболь снова тряхнул раненого.
– Сколько вас всего было здесь?
– Семь.
– С Ржавым?
– Да… Пить…
Хорошо, хоть тут не ошиблись. Павел снова наклонил над Лосевым канистру, теперь щедро полив его лицо, продолжил:
– Трофеи где?
– Там…
– Точнее. Не молчи!
– Там… Подвал там… Все… Ржавый что-то увез, а так все…
