Дашины плечи вздрагивали, и коса ее вздрагивала. Даша то всхлипывала тихо, словно пыталась перестать, то рыдала громко и тоскливо, и Букварь теребил нервно пальцами платок, который Даша так и не взяла. Он смотрел на быструю воду ручья, на девчонок с косичками, застывших у моста, глядевших на него и Дашу, и думал о том, что иначе и быть не могло.
Весь сегодняшний день они старались сдержать теснившиеся внутри них чувства какими-то действиями и ничего не значащими словами, и вот теперь эти чувства вырвались наружу, и стало легче. Человек напридумывал столько, лишь бы не быть естественным в проявлении своих чувств, а зачем?..
Они сидели у ручья, наверное, уже долго. Солнце запуталось в кедровых лапах, но все еще жарило. Даша вытирала глаза и щеки платком Букваря, а Букварь брал из мокрого песка мелкие плоские камешки и швырял их в бегущую воду. Ему не давала покоя одна мысль, и он решил узнать обо всем сегодня, не думая о том, будет это тактично или нет.
И все же он никак не мог задать Даше придуманный им вопрос, все швырял камешки в холодную воду и считал их прыжки.
– Даша, – сказал Букварь, – ты давно знала Кешку?
Это было совсем не то, что он хотел спросить.
– Мы дружили четвертый год…
Букварь, холодея от волнения, все-таки заставил себя сказать:
– Он любил тебя? Только честно.
– Да.
– Ты не обижайся. Для меня это очень важно… Мне казалось…
– Я знаю, что тебе казалось. Я понимаю…
Она снова заплакала, уткнулась лицом в колени. Букварь ходил около нее по мокрому песку, ругал себя за свои глупые, неуместные сейчас вопросы.
– Никто не знал Кешку, – подняла голову Даша, – никто… Да, он хвастал, врал иногда, чтобы казаться взрослым и современным, дурачился, но он никогда… Все почему-то думали о Кешке так… И никто не знал его хорошо. Он любил меня… Никаких других девчонок у него не было. Я-то знаю…
– Ты не обижайся, я и не думал никогда…
– Что вы знали о Кешке! То, как он иногда играл перед публикой? Он же был… Понимаешь?.. Вот, прочти это. Он собирался послать в «Комсомолку»…
Она сунула Букварю смятый листок, вырванный из тетради, исписанный прыгающим Кешкиным почерком. Букварь осторожно разгладил листок, стоя, читал его, никак не мог сосредоточиться, никак не мог уловить смысла простых и знакомых ему слов.
– Сколько сейчас времени? – спросила Даша.
– Уже половина пятого.
Он сказал и вдруг испугался этого «уже» и того, что оно означало.
Он тихо присел на корточки и бросил маленький плоский камень в воду…
34
– Вот стаканы.
Стаканы стояли в тумбочке, тяжелые, граненые, зеленоватые, тщательно протертые кухонным полотенцем. Они съездили на Канзыбу, а теперь стояли в коричневой тумбочке в поселке Кошурниково. Стаканов было семь.
– Сколько их ставить? – спросил Спиркин. – Четыре или пять?
Виталий подумал:
– Три.
– Думаешь, Николай не придет? – спросил Букварь.
– Он уедет в Аскиз.
«Не уедет он сегодня! Не может он уехать сегодня!..»
– Поставь четыре, – сказал Букварь.
Водку разливал Виталий. Пальцы у него дрожали, водка нервно, рывками лилась в стаканы. Бутылочное горлышко глянуло в четвертый стакан и замерло, словно задумалось, словно не хотело иметь дело с этим четвертым стаканом. Потом водка забулькала.
– Вот и поминки, – сказал Спиркин.
– Мне не нравится это слово, – поморщился Виталий. – Ну ладно, за живых!
Закусывали кислым серым хлебом и выложенными на тарелку консервами тресковой печени. После второго стакана Виталий встал и начал ходить по комнате. Букварь чувствовал себя усталым, понимал, что быстро пьянеет, и мазал хлеб маслом.
– Итак, все кончено, – сказал Виталий, – присыпали землицей.
– Садись. – Спиркин постучал по столу. – Тут еще есть.
Погашенный окурок Виталий выкинул в окно, присел на стул, сидел прямой, напряженный, барабанил пальцами по столу, покрытому клеенкой.
– Никто его не знал, – заговорил Букварь, заговорил быстро, сбиваясь, окая, проглатывая окончания слов, – никто его не знал. Он наговаривал на себя… Он не был пошлым… Он любил одну Дашу. А мы не знали…
– Предположим, знали, – сказал Виталий.
«Наверное, все знали… Только ты ничего не знал, только ты. Помнишь, Зойка говорила: “Кешка – святой человек”?»
– Предположим, знали… – И потом совсем тихо сказал Виталий: – Но разве от этого Кешке сейчас легче?
Букварь отмахнулся от слов Виталия, вытащил из кармана смятый тетрадочный листок, исписанный крупными прыгающими буквами, вытащил, как вытаскивают козырной туз.
– Этого тоже никто не знал… О чем Кешка думал. Он хотел послать в «Комсомолку»…
Спиркин читал тетрадочный лист насупившись, тер нос, шевелил губами, а Виталий, прямой и напряженный, все постукивал пальцами по столу. Букварь наблюдал за ними и волновался, словно сейчас ему должны были поставить отметку на этом листке. Перед его глазами бежали торопливые и небрежные Кешкины слова с ошибками и помарками, он заново переваривал сейчас все шестнадцать Кешкиных вопросов, и ему самому хотелось отвечать на них. Вопросы были разные, стояли под пунктами, как в плане школьного сочинения.
«Стоит ли делать девушкам маникюры и завивки?»
«Каким будет коммунистическое общество?»
«Как пополнить свои знания до уровня средней школы?»
«Ехал я вчера с ребятами в кузове машины и снова пел блатные песни. Тянет меня петь их. Как спорить мне самому с собой, где козыри?»
«Как надо вести себя?»
«Как надо одеваться?»
И в конце, в самом низу листка, были строчки, которые Букварь запомнил наизусть:
«И как сделать так, чтобы жизнь была как песня, с ее грустью и радостью и ощущением всего радужного, нового?»
– Да-а-а, – протянул Спиркин.
– Понимаешь, какой он был?.. Он был лучше, чем мы думали.
– Чем ты думал, – сказал Виталий. – Только разве от этого ему сейчас легче?
– Это уже мистика, – заявил Спиркин.
– Ага, – согласился Виталий, – мистика…
– Обидно. Страшно обидно, – сказал Букварь. – Это же несправедливо! Прожил человек только двадцать три года, ничего не успел сделать, и вдруг…
– Ну а если бы успел? – Ресницы Виталия поднялись. – Ну а если бы прожил сорок, девяносто, сто пятьдесят лет? Если бы совершил множество великих подвигов и наплодил огромное количество потомков? Тогда было бы справедливо? Тогда ему сейчас было бы легче?
