– Так я передам вам слово, господин Фён?
– Благодарю, мэтр.
Еще несколько секунд. Полюбоваться на эти три полуоткрытых рта, послушать прерывистое дыхание.
И наконец:
– Мэтр, для начала прошу прощения за то, что из-за меня ваша работа пошла насмарку.
Представьте себе, мои дорогие, что я внес последнее изменение. Совсем новое, совсем свежее, только что с пылу с жару.
Нотариус хмурится.
– Насмарку? В каком смысле, господин Фён? До какой степени?
– До такой степени, мэтр, что все выбрасываем и начинаем заново.
Я поворачиваюсь к своей семье.
– Клелия, Фредерик, я прекрасно знаю, что вы рассчитываете на мою скорую кончину, чтобы поправить свои дела.
– Да ладно тебе, что ты выдумываешь! – протестует мой шурин. – Мы искренне огорчены тем, что случилось.
– Умолкни, – обрывает его Клелия с досадой. – Дай ему продолжить.
– Я не хочу вас разочаровывать. Поэтому решил оставить вам после своей смерти ежемесячную ренту в пятьсот евро.
– Минуточку, – встревает нотариус, чьи глаза готовы вылезти из орбит, – вы сказали пятьсот евро? Понимаете ли вы под этим ренту в пятьсот евро на двоих или же для каждого?
– Само собой, рента в пятьсот евро для моей сестры.
– Хорошо, – говорит нотариус, делая пометку в своем блокноте. – Еще что-нибудь?
– Выплата ренты будет обременена обязательством.
Клелия смертельно бледнеет. Ее ногти впиваются в кожу подлокотников. Фредерик ошарашен. Дан напряжен. Нотариус вздыхает.
– Клелия, ты должна будешь приезжать в Швецию каждый год, семнадцатого августа, чтобы поклониться могиле Ингвара, поддерживать ее в порядке, класть на нее свежие цветы. Ты займешься этим лично и в присутствии судебного исполнителя. Твои издержки на поездку будут оплачены. В случае пренебрежения этими обязанностями выплата ренты тотчас же прекратится. Это отмечено, мэтр?
– Отмечено, господин Фён. Дальше?
– Дан, в сущности, ты неплохой парень, но тебе еще нужно многому научиться. Я подумал о тебе. Хочу сделать тебе небольшой подарок, но деньги, полученные в слишком юном возрасте, становятся источником проблем. Ты можешь утратить смысл усилия. Забыть свои принципы. Я хочу помочь тебе стать мужчиной.
Забавно, как ты вдруг делаешься похож на свою мать, Дан. Твое лицо становится таким же жестким, как и у нее. Ты готов вскочить со своего стула, не так ли? Но ты себя контролируешь, чувствуешь, что не надо, не сейчас. Не ты ведь сдаешь карты.
– Так вот, что я решил для тебя, мой мальчик. Я оставляю тебе кругленькую сумму в пятьдесят тысяч евро. Однако ты получишь ее только по смерти твоей матери. Таким образом, я буду уверен, что ты приобретешь необходимую зрелость, чтобы распорядиться этими деньгами с умом.
– Это… Это… – бормочет Клелия, кусая себе губы, чтобы не произнести слово, которое могло бы положить конец нашей беседе.
– Моя дорогая сестра, вы оба вправе отказаться от предложения, если оно вас не устраивает.
Эта фраза – маленькое удовольствие, которое я доставляю себе. Мы оба знаем, Клелия, что ты не откажешься. Ведь ты уже подсчитала: пятьсот евро в месяц это шесть тысяч евро в год, то есть шестьдесят тысяч за десять лет. А ты амбициозна и весьма рассчитываешь прожить по меньшей мере два десятка.
– Господин Фён, – опять прерывает меня нотариус с сомнением, – если позволите, я подытожу: мы имеем пятьдесят тысяч евро для мсье, пятьсот евро в месяц для мадам. А касательно… э… хм… в общем…
– Остатка кубышки? В ближайшие дни вы получите инструкции. Мне еще надо подумать. Как бы то ни было, с господами, присутствующими здесь сегодня, мы покончили.
– Превосходно, – отвечает нотариус. – Я сейчас же оформлю эту часть.
Дан и его родители обмениваются взглядами, в которых пылает холодный гнев. Тем не менее никто из троих не осмеливается как-то реагировать – из опасения потерять и то малое, что получили. Крохи по сравнению с величиной моего состояния, но сама по себе это кругленькая сумма. Я встаю и пожимаю руку стряпчему.
– Еще раз сожалею, что внес изменения в последнюю минуту. Мы скоро увидимся.
– Пожалуйста, господин Фён, я в вашем распоряжении.
Потом я поворачиваюсь к троице:
– Не думаю, что у нас будет случай еще раз увидеться, так что предпочитаю попрощаться.
И выхожу из комнаты, не услышав звука их голосов.
Выйдя из конторы, я пошел куда глаза глядят. Моя жизнь подкатывала к горлу, душила своей темной частью, слишком резко вытащенной на свет. Эта зияющая пустота, изводившая меня так давно, наконец прояснилась: я был приемным ребенком. Хуже того, ребенком, о котором сожалели. И презирали настолько, что даже не сочли нужным сказать ему правду, хотя все остальные ее знали.
По крайней мере, теперь разъяснилось множество обидных замечаний, оскорблений, придирок. А также безумная любовь, которую питали мои родители к сестре, не имевшей ни души, ни достоинства, ни ума, но которая была их собственной плотью и кровью. Была на них похожа. Каждое событие, каждая подробность вдруг облеклась новым смыслом. Малый интерес матери к моим домашним заданиям, моим друзьям, моим поступкам, хотя она буквально ловила все, что скажет или сделает Клелия. Ее категоричные утверждения о мальчиках, которым незачем хорошо одеваться (я донашивал рубашки моего отца) и что они, разумеется, гораздо выносливее девочек (чтобы вымыть в одиночку гараж, пока Клелия болтала по телефону с подружками).
А эти мои вечные расспросы: от кого я мог унаследовать свои черные глаза? Эту вызывающую волосатость? Эту коренастость?
– Твоя прабабушка вышла замуж за грека.
– За грека? А где она его встретила?
– Откуда нам знать. Ты уже надоел своими вопросами.
Те, кто претендовал на роль моих родителей, умышленно держали меня в потемках. Неужели возможно быть такими трусливыми и эгоистичными одновременно?
После их гибели в автомобильной катастрофе мы с Клелией разъехались. Помню, как я плакал, лаская семейные фотографии. Мы переворошили все, разобрали бумаги, но я не заметил ничего необычного. Ни одного официального документа, ни одного письма, ни какого-либо сувенира в обувной коробке. Ничего. Очевидно, всякий след моего усыновления был стерт. И это пожизненно обрекало меня на невосполнимую пустоту, тем более что с исчезновением родителей не осталось ни члена семьи, ни родственника, ни друга, никого, кто мог бы сообщить хоть какую-то подробность.
Только Клелия наверняка располагала кое-какими ключами. Но она и слышать ничего не хотела, так что я в конце концов предпочел остаться в неведении.
Я сел на скамейку. Господи. Сердце лихорадочно колотилось, пьяное от вопросов и сомнений. Ну, полно, Альбер. Смирись со своим явным одиночеством, прими его. Видишь, как быстро обрушился твой мирок? Ты пытался оставить след? Отныне сам знаешь, что это ни к чему. След, который неизвестно откуда взялся, толпу не тронет.
