Начинался первый тайм. Яна помнила.
Ничего не оставалось делать.
Кирилл попытался мобилизовать хоть какие-то остатки КВНовской изобретательности, но глупо; в итоге, он заскочил в туалет, выскочил и обратился к Яне с нарочно громким торжеством:
– Я придумал, как сделать так, чтобы стульчак держался, когда его поднимаешь! Его можно фиксировать ручкой от швабры!..
Тут уж даже Яна не вынесла и ушла хохотать.
А Кирилл, не выдержав тоже (и виновник торжества смотрел на них с удивлением, прихлебывая «Хамовники»-светлое), вспомнил не менее глупую ситуацию, когда Света не могла произнести слово «дрочить», пыталась это в ужасе описать (что там, курс второй, все наивные), а команда, когда поняла, рухнула с коек от гогота. Это было, кажется, в самый первый их выезд. Кажется, на межвузовский турнир в Челябинск.
Что же было?.. Кирилл силился вспомнить в деталях, следя за фигурками футбольных игроков, отбрасывающих сразу по четыре едва заметные тени каждый. То была кошмарная советская гостиница, которая готовилась, кажется, не к реконструкции (как было написано в холле), а все-таки к уничтожению. Они заехали. Света первая ходила в душ, а когда вспомнила, что оставила там шампунь или гель, вернулась, но было уже занято. Она заглянула в какую-то щелку, что ли? Получается, что так. Кажется, Света еще утверждала, что – исключительно чтобы проверить, на месте ли шампунь. Совсем как в одесском анекдоте, да. То, что делает мужик, она поняла по характерным движениям со спины. Да! Самая важная деталь, которая высветилась внезапно. «Мужик лет двадцати пяти». Подумать только, тогда в их устах это звучало как всесокрушающая метафора старости.
Дальнейшее понятно: громыхание хохота в комнате, когда все наперебой предлагали бежать к дверям душевой, строить пирамиды под оконцем, подобно бременским музыкантам. Когда же Света сходила и спасла наконец свой шампунь, то одна заранее заготовленная фраза – «А если он им… пользовался?» – заставила девушку в панике отбросить флакон и вызвала, конечно, новый взрыв хохота…
Советская гостиница – на улице Сони Кривой (!). Советский город – Кирилл тогда нигде еще не бывал, и запомнилось звучащее под сводами вокзала объявление: «Скорый поезд Челябинск – Свердловск». – «Да он уж лет десять как Екатеринбург!» Он тогда как-то и не задумывался, что не все станции переименованы; на улицах встречалось и вовсе удивительное – «Икарусы» с рогами, то бишь такие экспериментальные венгерские троллейбусы.
Тогда они, студенты авиационного, гордо – будущие спецы! – посетили факультет ракетной техники Южно-Уральского университета, который, впрочем, впечатлил тоже чем-то советским, но уже иначе. Кажется, там висели мраморные доски, фамилии выпускников-отличников, фамилии, фамилии – чуть ли не с пятидесятых годов. Как в пушкинском лицее. Позубоскалив о том, что в новые времена места на стенах все меньше, они, тем не менее, ощутили даже легкую зависть к таким «святым устоям». В стороне от корпуса ракетной техники стоял невообразимо устроенный памятник Курчатову – исполинский расщепленный атом был вознесен сталью и бетоном, казалось, метров на пятьдесят на продуваемое всеми ветрами пространство; и сами они ежились, но все же выхаживали по Челябинску так и только так – в командных футболках с гербами Казани и КАИ.
Да, с ними ездил Литовченко, точно – странный тип; не понять уже, как и зачем он потащился «сопровождать младших студентов», чтобы дров не наломали в чужом городе, наверное, да, билетики сохранили, отчетности ради… Литовченко много о себе воображал, а кто он был на самом деле – понять трудно. Юный карьерист в неладно сидящем костюме? («Глиста в скафандре», – злобно шутила Света.) По годам он, пожалуй, не сильно перегонял их – ну, может, только что окончил вуз или доучивался; но вот «мужик лет двадцати пяти» было бы ему комплиментом. Кирилл сейчас даже не мог сообразить, кем тот тогда значился, поскольку дальнейшие несколько лет Литовченко активно скакал по всем ведомствам: профком авиашки, комитет по молодежной политике горадминистрации… И боже, как странно, что тогда, на рубеже девяностых и нулевых, это не было связано ни с какими жутковатыми аббревиатурами типа МГЕР, и молодым карьеристам еще не приходилось получать членские книжки и называть себя «гвардейцами»… гвардейцами короля, да. Что было?.. Фрики, которые жгли «Голубое сало» Сорокина, под преувеличенное внимание выпусков новостей, тогда еще дерзких?.. Нет. Даже это было позже. Не суть. Важно, что Литовченко раздувал щеки, как мог. Притащившись с ними зачем-то в Челябинск, он пытался как-то «мотивировать» их в антураже гостиничного номера, с одинокой розеткой в центре пустой стены, к которой тянулся, тянулся провод: «Вы представляете Казань, вы представляете наш университет». Тьфу.
– А помнишь Литовченко? – спросил Кирилл как бы в пространство, прихлебывая пиво.
Леха прыснул. И напел тоненьким голосом что-то в духе: «Что ж ты, фраер, сдал назад». И они посмеялись, на секунду перестав следить за игрой. Действительно, сначала, когда ехали в Челябинск, высоколобый Литовченко (был он и правда с высоким лбом, при очках и чуть ли не в жилетке – чем не какой-нибудь Белинский?) – был в тихом ужасе от их поведения: громкое веселье, крики-писки, какие-то песни хором, даже водитель автобуса делал замечания; потом же «освоился» и когда возвращались в Казань, даже пытался что-то исполнять, как ему казалось, подходящее – все больше из репертуара Круга…
Тоже – аристократия нашлась! Кирилл вдруг отчетливо вспомнил, как на обратном пути Литовченко попросил у него плеер. Кирилл молча протянул. И заметил, с какой брезгливостью, прямо-таки написанной на лице, этот тип очищает его наушники двумя пальцами.
«Икарус-Турист» с рыком и сизыми дымами взбирался на Уральский хребет, который федеральная трасса переползала в районе Златоуста. В окне вставала каменистая стена, занавешенная железной сеткой во избежание обвалов – и вот тогда эти горы внушали уважение (ибо во всех остальных ландшафтах в дороге смотрелись старыми, немощными и беззубыми). «Икарус-Турист» тоже силился сохранить остатки былой мощи – длинный и красный, а четыре фары его были закрыты двумя голубоватыми щитками, будто это модные давным-давно курортные очки… На самом деле, казалось, что он умрет прямо здесь, переваливаясь через относительно мирный – в этом месте – Урал. Литовченко сказал тогда, что на такие дальние дистанции специально гоняют списанные автобусы, оставляя новенькие для близких поездок – «чтоб не успели засрать». «Икарус» насквозь прокоптил пассажиров, и к запаху жженой резины подмешивался аромат курицы с чесноком, которую щедро, на всех членов команды, закупили на автовокзале. Кириллу протягивали несколько раз. Он отказывался. Он даже не поворачивался от окна всю безумно долгую дорогу, уткнувшись в стекло в скорбной позе, всем своим видом усиленно выказывая страдание. И спасал только плеер. При том, что батарейки не рассчитаны на долгий путь. Плеер еле тянул. «Металлику» было уже не узнать. Оглушенный бессмысленными звуками, низкими и тоскливыми, Кирилл сидел, и перед ним плавились, сливались в неясное серо-зеленое марево массивы елей и берез… Леша сидел рядом. Конечно, он различал сквозь все усилия мотора, что Кир уже не слушает плеер, в котором изуродованная нота тянется, еле тащится, как зомби. Конечно, он слышал его рыдания и ночью, сквозь тоненькие гостиничные стены. Когда Леша все-таки решился постучать и войти, то Кирилл, лежа в темноте поверх покрывала, как ни в чем не бывало – как доктор ставит диагноз, сам же сказал: «Поведение влюбленного идиота… Такое, как сейчас, со мной бывает редко».
