«Я просто писал, — рассказывает он, — и не осознавал, что делаю, пока это не произошло. Книга не входила в мои планы, но за десять недель я исписал триста страниц. Я писал по-настоящему. Никогда прежде со мной не случалось ничего подобного».
Это был роман о мальчике по имени Джонатан Фоер, который приехал в украинскую деревню, где вырос его дедушка. Триста страниц стали первым черновиком «Полной иллюминации» — изысканного и незаурядного романа, снискавшего Фоеру славу одного из самых выдающихся писателей своего поколения. На тот момент ему было 19.
Фоер начинает рассуждать об иной манере писать книги, когда писатель годами усердно оттачивает свое мастерство. «Я так не могу, — говорит он. Кажется, его это даже озадачивает. Он, очевидно, не понимает смысла деятельности экспериментального новатора. — Я хочу сказать, если представить, что ты хочешь овладеть искусством оригинальности. Как можно научиться быть оригинальным?»
Он описывает свой визит на Украину. «Я посетил местечко, откуда родом моя семья. Оно называется Трахимброд, это название я использовал в романе. Такое место действительно существует. Но знаете, что забавно? Из всех моих исследований это единственное, что вошло в книгу. — Он написал первое предложение и был очень горд этим, а потом принялся раздумывать, в каком направлении двигаться дальше. — Всю следующую неделю я только и спорил с собой на тему того, что делать с этим первым предложением. Определившись, я освободил себя для чистого творчества — и после этого слова хлынули потоком».
После прочтения «Полной иллюминации» у вас возникнет то же чувство, что и после знакомства с «Короткими встречами с Че Геварой», — ощущение перемещения, возникающее, когда литературное произведение увлекает вас в свой собственный мир. Обе книги — произведения искусства. Но как писатели Фаунтин и Фоер разнятся, как день и ночь. Фаунтин посещал Гаити 30 раз. Фоер побывал в Трахимброде всего однажды. «На самом деле я там был всего ничего, — говорит Фоер, — и даже не успел толком освоиться. Эта поездка просто послужила трамплином для моей книги. Словно пустой бассейн, который нужно наполнить». На поиски вдохновения у него ушло три дня.
5
Решение оставить юриспруденцию и посвятить себя писательству Бен Фаунтин принимал не один. У него есть семья. Со своей женой Шэрон он познакомился во время учебы в юридической школе университета Дыока. Когда Беи стал заниматься недвижимостью в Akin, Gump, Шэрон устроилась в отдел налогов юридической фирмы Thompson & Knight. Получилось так, что они оба работали в одном и том же здании в центре Далласа. В 1985 году молодые люди поженились, а в апреле 1987-го у них родился сын. Шэри, как ее называет Фаунтин, вернулась к работе через четыре месяца декретного отпуска и к концу того же года получила должность партнера.
«Сын ходил в ясли в центре города, — вспоминает она. — Обычно мы выезжали вместе, один из нас отвозил его в ясли, а второй отправлялся на работу. Кто-то один его забирал, примерно в восемь часов вечера мы его купали, укладывали спать и даже не успевали поесть. Мы смотрели друг на друга и понимали, что это только начало. — Шэрон корчит гримасу. — Так продолжалось месяц или два, и однажды Бен сказал: "Не знаю, как люди такое выдерживают". Мы оба согласились с тем, что продолжать в таком же ритме губительно для всех нас. Бен спросил, хочу ли я сидеть дома. Ну, я была очень довольна своей работой, а он нет, поэтому, как мне казалось, мне не имело смысла уходить с работы. К тому же у меня не было желания заниматься чем-то еще, кроме юриспруденции, а у него была мечта. И я предложила: "Послушай, мы можем устроить так, чтобы ребенок какое-то время оставался в яслях, чтобы ты мог писать". Так мы и поступили».
К работе Бен мог приступать в половине восьмого, когда Шэри отвозила ребенка в ясли. К обеду он заканчивал писать, забирал малыша, делал покупки и занимался домашними делами. В 1989 году у них родилась дочь. Фаунтин превратился в заправского отца-домохозяина.
«Мы с самого начала говорили о том, что из этой затеи может ничего не выйти, но говорили так, общо: "Когда мы поймем, что идея себя не оправдала?" И я сказала: "Давай подождем лет десять"», — вспоминает Шэри. С ее точки зрения десять лет — вполне разумный срок. "Нужно время, чтобы понять, что тебе нравится, а что нет", — утверждает она. А когда десять лет плавно перетекли в 12, а потом в 14, а потом и в 16, и дети уже оканчивали школу, Шэри по-прежнему оставалась рядом с Беном, потому что даже в тот долгий период, когда он вообще ничего не публиковал, была уверена, что его ждет успех. И она не противилась поездкам на Гаити. «Как можно писать о месте, которое ты даже не попытался увидеть?» — говорит она. Шэри даже съездила с ним один раз, и по дороге в город из аэропорта они видели людей, сжигающих автопокрышки посередине дороги.
«Я прилично зарабатывала, поэтому нам не нужны были две зарплаты, — продолжает Шэри. В ней чувствуются спокойствие и невозмутимость. — То есть вторая зарплата не была бы лишней, но мы могли прожить и на одну».
Шэри была не только женой Бена, но и его — как говорили в старину — покровителем. Сегодня это слово имеет снисходительный оттенок, потому что мы считаем, что художников (и всех остальных, если уж на то пошло) должен кормить рынок. Однако рынок благосклонен лишь к таким людям, как Джонатан Фоер, чье мастерство, полностью осмысленное, развилось в начале карьеры, или Пикассо, чей талант был настолько ослепляюще очевиден, что арт-дилер предложил ему ежемесячную стипендию 150 франков сразу по приезду в Париж, в возрасте 20 лет. Но если вы принадлежите к тем творческим личностям, что приступают к работе без плана, экспериментируя и познавая в процессе активных действий, вам не обойтись без человека, который будет помогать на протяжении долгого периода времени, пока ваш талант не раскроется в полной мере.
Вот что поучительно в любой биографии Сезанна. Его жизнеописания начинаются с него самого, но быстро сворачивают на описание его окружения. Прежде всего его лучшего друга детства, писателя Эмиля Золя, который убедил неуклюжего неженку из провинции перебраться в Париж и выступал в качестве его опекуна, защитника и наставника на протяжении долгих бесплодных лет.
Вот что пишет Золя из Парижа в письме молодому Сезанну в Прованс. Обратите внимание на тон, больше отеческий, нежели братский:
«Ты задал странный вопрос. Разумеется, здесь можно работать, как и везде, было бы желание. У Парижа есть одно достоинство, которого больше нигде не сыщешь: музеи, где с 11.00 до 16.00 можно изучать старых мастеров. Вот как тебе следует распланировать день: с 6.00 до 11.00 ты идешь в студию рисовать с живой модели; потом завтракаешь, с 12.00 до 16.00 копируешь в Лувре или Люксембургском саду, что тебе больше по душе. В сумме получается девять часов работы. Думаю, этого должно быть достаточно».
Золя продолжает, подробно расписывая, как Сезанн сможет прожить на ежемесячную стипендию в 125 франков:
«Я подсчитал, как можно расходовать эти деньги. Комната стоит 20 франков в месяц; завтрак 18 су, обед 22, что составляет 2 франка в день, или 60 франков в месяц… Потом тебе придется оплачивать студию: думаю, Atelier Suisse, одна из самых недорогих, обойдется в 10 франков. Прибавь еще 10 франков на кисти, холст, краски; итого выходит 100 франков. У тебя остается еще 25 франков на прачечную, свет и прочие необходимые мелочи».
