Чингиз задумчиво поднял заначенный Падлой чинарик. Щёлкнул
зажигалкой, раскурил. Поморщился:
— Как он курит эту гадость…
— Стоять на месте? — сам себе ответил я. — Тогда далеко не
уйдёшь. Вернуться назад? Совсем плохо…
— Ты идёшь по лесу и натыкаешься на высокую стену, —
неожиданно сказал Чингиз. — Твои действия?
— Я знаю этот тест.
— Тогда вспомни, как отвечал.
— Иду направо, километр примерно. Если стена не кончается,
иду налево — два километра. После этого пытаюсь перелезть.
— Обязательно пытаешься? — заинтересовался Чингиз.
— Да.
— А я сказал, что это зависит от цели. Куда я иду и зачем…
Чингиз затушил окурок, достал свои сигареты. Что-то он
сегодня много курит.
— Настоящая зима пришла. Верно, Лёня?
Я тоже встал и посмотрел вниз.
Снег. Белый, чистый, мягкий. Он не искрится на солнце — небо
затянуто облаками. Но это уже настоящий снег. Он не сойдёт до весны.
— Новый год, — сказал Чингиз. — Апельсины, пирог в духовке,
салаты, шампанское… Ёлка, мишура, бенгальские огни, гирлянды… Гости, музыка,
шутки, куранты… Похоже на тест на свободные ассоциации, верно?
— Похмелье, мусор, усталость, потерянная запонка… — сказал
я. — Ты ведь не это вспомнил в первую очередь?
Чингиз кивнул. Улыбнулся:
— Я больше люблю лето. Только оно всегда кончается. Как ты
думаешь, Леонид, может быть, это и хорошо? Бесконечное лето. Пусть в
электронном мире. Пусть даже там будешь не совсем ты… но ведь там всегда будет
лето. Помнишь, когда мы стояли там, в глубине, и ты говорил, что лето
кончилось? Так ведь теперь оно может стать вечным.
— Тут каждый решает сам, Чингиз, — осторожно сказал я. — Что
важнее… лето, или бесконечное лето. Жизнь, или иллюзия жизни…
Чингиз не просто улыбался, Чингиз веселился.
— Я — живой! — сказал он. — Я живу. Я буду жить. Лето
кончится не скоро.
Как его зацепило…
А он меня словно уже и не видел. Смотрел в окно, смотрел на
белый снег, столбик пепла сползал с сигареты, улыбка как будто приросла к лицу.
— И сейчас — тоже лето. Только очень морозное. Но будет
новое лето… я чувствую его дыхание, лёгкую поступь по заснеженным листьям…
Лето…
Он жадно втянул дым.
Так не разговаривают. Даже на сцене, если пьеса не из
девятнадцатого века.
Уж тем более так не говорят богатые бездельники, какими бы
симпатичными и образованными они ни были.
— Жаркий ветер на щеке, вкус земляники на губах, звезды в
небе, касание тёплой воды… Лето… Оно уходит так быстро, что не успеваешь
крикнуть «постой!» И кажется, долго кажется, что оно ещё здесь. В кончиках
пальцев — память, память о лете. Дрожью, судорогой, головой вскинутой навстречу
дождю, тихим смехом и случайной улыбкой — лето… Всё-таки лето. Тебе говорят,
что оно уже ушло, но ты ищешь его следы, бежишь, опаздываешь, не успеваешь… Но
всё-таки лето. И ты идёшь по его тающим следам… два часа в машине, три часа на
самолёте, немного пешком — поехали! Куда — не знаю. Приедем. Всё ради лета.
Маленького-премаленького. Робкого кусочка отставшего лета. А больше и не надо,
иначе умрёшь от тепла… Лето…
— Чингиз… — тихо сказал я. Он не слышал. Он догонял своё
лето.
— Дайте мне мой кусочек лета… А он и так со мной. Навсегда.
Моё лето. Какое было, какое есть, какое будет. Лето навсегда! Я ведь помню, как
оно уходит. Как жёлтое солнце плавится в алый закат. Как ветер начинает пахнуть
снегом. Я улыбался ветру. Я просил его: «Подожди!» Чуть-чуть! Оставь мне
немножко лета! А ветер видел таких, как я, не раз. Пока было тепло — он не
спорил со мной. Но стало холодно, и ветер прошептал: «Лето кончилось». Я
поверил не сразу. Но лето кончилось. Пошёл дождь. Холодный, унылый, серый. Я
протянул руку и поймал каплю воды. Мне не понравилось отражение. «Это не я!» —
сказал я воде. Но капля застыла крупинкой льда. И я понял, что это — моё
отражение. И самое страшное — оно не тает на моей ладони. Значит, ладонь не
теплее льда.
Чингиз засмеялся.
— И вот тогда я понял — лето кончилось.
— Что с тобой, Чингиз? — только и спросил я.
— Да всё в порядке…
Он кинул в пепельницу истлевшую сигарету. Спросил:
— Неужели ты ещё не почувствовал, Леонид? Этого великого
искуса? Этого дыхания вечного лета? Да чего стоит придуманное Дибенко оружие!
Не он — так другой бы сумел… рано или поздно. Давай судить его не этим.
Глубиной. И вечным летом. Жизнь, иллюзия жизни… я, или мой двойник… Да какая
разница? Если он войдёт в лето? Леонид… джинна не удержать в глиняном кувшине.
Глубина станет иной. Будем мы что-то делать или нет — всё равно. Может быть,
поможем прийти новому миру? Раскроем ключи, поставим на машины «Искусственную
натуру». И уйдём в лето…
— Нет, — сказал я.
— Почему?
— Есть ещё Маньяк, Маг, Крейзи. От их слов зависит, вспомню
ли я свой ключ. Есть Вика. От её слов зависит, уйду ли я в лето. Есть Дибенко.
И поверь, он думает над всем этим не первый день. Есть Тёмный Дайвер. И я хотел
бы узнать, чего он добивается.
— Столько условий… — Чингиз кивнул. — Столько условий и одно
лето на всех.
За нашей спиной раздался всхлип. Я обернулся.
Падла стоял у стены и утирал слёзы грязным носовым платком.
— Чингиз… — Он трубно высморкался. — Чингиз, спой ещё разок
про лето? А? Я не всё запомнил. Как там… «малиной во рту», «я буду долго гнать
велосипед»…
— Сволочь ты бессердечная, — огрызнулся Чингиз. —
Бессердечная и неромантичная.
— Я? Я за папиросой спустился. А ты её уже скурил. Но я тебе
всё прощу, Чингиз. Ты только ещё про лето… Слушай, а про весну так же можешь?
— Не могу. Весна — это промежуток между зимой и летом, она
не самодостаточна.
— А говоришь, что я не романтичен, — вздохнул Падла. —
Ладно… замяли. Ты только не забудь, поэт, тебе сейчас на разборки ехать.
— Сколько раз я тебе говорил, что на разборки не езжу! Это
деловые переговоры!
— Да какая разница, как назвать? — Падла подмигнул мне. —
Сигарет оставь и езжай. Ствол только не забудь почистить…
Чингиз посмотрел на меня:
— Веришь, что я однажды выставлю этого типа из дома?
— Нет. — Я покачал головой.
— Вот и он не верит. Ладно… шутки шутками… Откуда пойдёшь в
глубину, Леонид? Пат не в счёт, значит, свободная машина есть. А канал у меня
хороший.
