Стивен направился прочь от гримерки Джоша: обратно по коридору, еще в пятидесятые выкрашенному в два глянцевитых оттенка темно-зеленого, придающих всему старорежимную казенную атмосферу, как в шикарном туберкулезном санатории. Он собрал букет утешительных кивков и предложений «не переживать» от костюмерши Дебс, помощницы режиссера Крисси и Сэма, осветителя.
– Почти, дружище, почти, – посочувствовал Майкл, второй помреж. – Может, в следующий раз, а?
– Может, в следующий.
Он прорвался сквозь тяжелую пожарную дверь и стал подниматься по плохо освещенной лестнице. На полпути вверх он прошел мимо гримерной Максин Коул – она располагалась ближе к сцене, чем его каморка, и потому считалась выше классом. Едва закончившая колледж и тут же получившая небольшую, но запоминающуюся роль Венецианской блудницы, Максин сидела, облаченная в белый махровый халат и замысловатый парик начала XIX века. Мелкие, жесткие, но красивые черты ее широкого, покрытого автозагаром лица все скучковались в центре, под высокими арками кукольных бровей.
Положив ноги в черных сапогах со шнуровкой на туалетный столик, Максин слушала на стереоплеере «The Ultimate Chick-Flick Album in the World Ever» и читала журнал «Хит» с почти религиозной погруженностью в слово.
– Привет, Максин! – бойко начал Стивен. – Ты уже слышала, какие у нас тут треволнения?
– Взволнуй же меня, – пробормотала Максин.
– Номер Двенадцать только что пришел. Еще пара минут – и играл бы я.
– В самом деле? – произнесла Максин, полностью поглощенная статьей о том, какие актрисы носят стринги, а какие – тонги. – И почему же он опоздал?
– Не знаю. Похоже, неприятности в раю
[5]
.
– Да ну? – Максин подняла взор от журнала. Ничто не озаряло жизнь Максин так, как семейные раздоры, особенно если они случались с кем-то знакомым или знаменитым, а в идеале – со знакомым и знаменитым. – И что он сказал?
– Не много, но еще пять минут назад его здесь не было. Строго говоря, по правилам «Эквити»
[6]
я уже мог выходить.
– Ага, Стив, я бы с радостью посмотрела, как ты это ему скажешь: «Извини, Джош, ты же посидишь в этот раз, ничего?..»
– И все же – когда-нибудь, а, Макси? Когда-нибудь будет и на нашей улице праздник.
Максин фыркнула и перевернула страницу. Ей явно чрезвычайно не нравилось, что Стивен объединил их вот так. Ее хотя бы реально было видно на сцене, она говорила и двигалась и каждый вечер вместе с Джошем занималась настоящей актерской работой – в нескольких маленьких, но значительных ролях. Она появлялась силуэтом в дверном проеме в дальнем углу сцены как любимая сводная сестра Байрона Августа Ли, а когда Байрон читал «Она идет во всей красе, светла, как ночь…»
[7]
, Максин полагалось действительно идти, как ночь, во всей красе. Конечно, роль Венецианской блудницы в основном состояла в том, чтобы лежать полуобнаженной на кровати с балдахином, пока лорд Байрон пишет «Дон Жуана» на ее заднице вместо стола, но, по крайней мере, люди замечали ее: было слышно, как мужчины ерзают на своих местах и садятся попрямее, вытягивая шеи. У Максин также был текст, на тараторящем итальянском, ради комического эффекта, по большей части; однако роль со словами – это все-таки роль со словами. На афише снаружи она значилась как «…Впервые на сцене…». Да, Максин Коул была Той-На-Кого-Надо-Посмотреть: Волнующим-Свежим-Юным-Дарованием, а также Девушкой из рекламного ролика «Халапеньо-Чиз Тортилья-Чип» («Макать иль не макать – вот в чем вопрос»). Стивен же числился только Хорошим Членом Команды, что само по себе неплохо, но не более замечательно, чем Надежный-Парень-На-Подхвате, Верный-Мальчик-На-Побегушках, Удобные Разношенные Туфли.
Громкоговоритель защелкал и прожужжал: «Леди и джентльмены, это ваш сигнал пятиминутной готовности. Пять минут, пожалуйста». И Максин начала втирать дорогой лосьон для тела в свои длинные ноги цвета свежего креозота. Картина слегка напоминала любовное смазывание ружья, и Стивен благоразумно отвернулся и продолжил путь в свою гримерку, на самый верх.
Оливье, Ричардсон, Гилгуд, Гиннесс, Бёртон – все они в свое время взбирались по этой лестнице, и крошечная гримерка, в которую теперь поднялся и Стивен, отмечала то место, где когда-то находился обувной шкаф дамы-командора Пегги Эшкрофт. Запах грима и рев публики никогда не проникали так далеко от сцены. Вместо людей ревел паровой котел на крыше, а пахло тут сигаретами, старыми газетами, подгнившей основой ковра – типичный душок благотворительного магазина секонд-хенд. Стивен плюхнулся на облезлый офисный стул перед своим зеркалом – зеркалом, которое, будто в насмешку, окружали лампочки. Работала примерно треть из них, а единственным дополнительным источником света служило тусклое окошко в крыше, сейчас темное от сажи и голубиного помета, что придавало комнате подземельную атмосферу, хоть она и находилась в башенке на самом верху здания. Стивен включил свет, лизнул ватную подушечку и попытался снять остатки трупного грима, оставляя маленькие прядки ваты на двухдневной щетине, потом зажег сигарету. Потом некоторое время он сидел, уставившись в зеркало, изучая свое лицо: не из тщеславия, но по некой профессиональной обязанности – так шофер-дальнобойщик смотрит на следы лысеющей шины, гадая, доедет на ней или нет.
Само по себе лицо было не так чтобы плохим – в конце концов, его же отобрали на роль Запасного Байрона, – но отличалось специфической мягкостью, нейтральностью и незапоминаемостью, а также молочной бледностью, делавшей Стивена весьма востребованным в криминальных реконструкциях и фильмах для корпоративных тренингов, но малопригодным для чего-либо еще. Подобная непримечательная приятность также превращала его в человека-невидимку для барменов, водителей автобусов и кастинг-менеджеров. В том маловероятном случае, если бы по жизни Стивена сняли кино, его бы, наверное, играл молодой Том Кортни или, при перенесении действия в Америку, кто-то вроде Джека Леммона в юности, то есть актер с такой же характерной внешностью Простого Человека. Конечно же, самым лучшим выбором для роли Стивена К. Маккуина был бы сам Стивен К. Маккуин, но вряд ли нынешний агент сподобился бы устроить ему пробу, к тому же, возможно даже, он сыграл бы сам себя плохо. В конце концов, именно это он продолжал делать вот уже несколько лет.
Относительно же его предполагаемого сходства со звездой спектакля самым верным было бы сказать, что он похож на смазанную поляроидную фотографию Джоша Харпера. Стрижка, делавшая из Джоша принца эпохи Возрождения (наверное, она даже так и называлась: «Мне, пожалуйста, „Принца эпохи Возрождения“»), каким-то образом умудрялась сотворить из Стивена клавишника провинциальной британской софт-метал-группы времен восьмидесятых. Его нос был чуть длинноват, глаза чуть маловаты, кожа чуть бледновата, а сочетание этих мелких дефектов сдвигало его внешность в область ординарности, малозаметности. Только мать или, быть может, его агент могли бы назвать ее действительно красивой. Стивен нахмурился, затянулся сигаретой и обеими руками взъерошил собственного «Принца эпохи Возрождения», с нетерпением предвкушая тот день, всего через восемь недель, когда можно будет отстричь эту красоту, к чертовой матери.
