Архарова Андрей видел несколько раз и легко представил себе крупное, тяжелое, долгоносое, некрасивое лицо с пронзительным взором темных глаз. Шептались, что этим взором тот может и закоренелого злодея в обморок уложить.
Шешковского тоже видеть доводилось — еще в то время, когда он не располнел. В шестьдесят два года страх и ужас всей столицы в должности начальника Тайной экспедиции был благообразным, сутуловатым, круглым и удивительно белокожим дедушкой с кроткой и умильной улыбкой, со взглядом ласковым, порой вроде как полусонным, с голосом мягким и приветливым. Сказывали, в его кабинете иконостас во всю стену. Однако спрашивать об этом Еремея Андрей не посмел. Дядька сам додумался повернуть его лицом к образам и подтолкнуть. Питомец понял, что нужно перекреститься.
— Входите, сударь, садитесь, — сказал Архаров. — Вы, я вижу, были ранены?
— При взятии Очакова, ваше сиятельство.
— Усади барина, — велел Архаров Еремею. — И оставайся при нем.
— Чем обязаны? — полюбопытствовал Шешковский.
— Я пришел к вам, господин наместник, зная вас за человека сильного духом и не имеющего чувства страха, — начал Андрей. — И к вам пришел, господин Шешковский, зная, что мое дело непременно к вам попадет, но полагаясь на справедливость вашу. Я оказался в незавидном положении, вместе с друзьями выведя на чистую воду шайку вымогателей. Я знал, что формально не могу с ними ничего поделать, — петербуржский обер-полицмейстер, господин Рылеев, не даст этому делу ход, потому что в дело впутаны многие знатные семейства. Боюсь, весьма знатные…
— Вымогателей? — сразу переспросил Архаров.
— Да, господин наместник. Мы сцепились с ними не на жизнь, а на смерть. Нескольких клевретов главного негодяя мы убили. Пожар на Петергофской дороге — моих рук дело. Иного способа уничтожить тайники, в которых хранились документы, компрометирующие семейства, я не видел. Подозреваю, что самые важные бумаги спрятаны где-то в столице. Что же касается его самого, предводителя вымогателей… — Андрей собрался с духом. — Он заперт в таком месте, откуда не выберется. Если вы, господин Архаров, скажете мне сейчас прямо, что можете… что согласны… что знатные имена не станут для вас преградой…
— А коли станут?
— Тогда я сам, своими руками, застрелю его. Говорю это прямо.
— Боже упаси! — воскликнул Шешковский.
— Грех стрелять людей без суда и следствия, — усмехнулся Архаров. — Да и мудрено вам сие сделать…
— По его приказу убили мою невесту, господин наместник. Из-за его козней погибли два моих друга. Полагаю, Господь простит меня. А сделать сие немудрено — прикажите принести пистолеты.
— Вы собрались стрелять здесь, в кабинете господина Шешковского? — бывший московский обер-полицмейстер был не слишком удивлен — видимо, ему и такое довелось пережить. В голосе звенело веселое любопытство.
— Если позволите, я отдам приказание моему слуге. Окна кабинета выходят во двор. Пусть его пустят туда. Когда он все подготовит, благоволите отворить окно. Я покажу, как стреляют на звук.
— Вы совсем ничего не видите, сударь? — заботливо спросил Шешковский.
— Серые тени, вроде привидений.
— Сочувствую. Стрелять вы не будете, а сядете и расскажете мне о своем розыске.
— Вот тут — донесение, я надиктовал его, — сказал Андрей. — В нем имена и подробности.
— Давайте сюда! — Шешковский выхватил из Андреевой руки папку с донесением.
Если бы Андрей видел, как изменилось лицо Шешковского, когда тот развязал тесемочки и стал быстро перебирать бумаги белыми пухлыми пальцами, он бы и растерялся, и испугался. Вмиг пропал ласковый дедушка — объявился Кощей, хитрый и сладострастный, выискивающий поживу.
— А я вот не любитель портить глаза чтением. Расскажите! — велел Архаров.
Рассказ вышел долгим.
— Занятно, — сказал Архаров, когда Андрей, уже несколько охрипнув, замолчал. — И свидетели, выходит, есть. Не побоятся выступить открыто?
— Подлец рассчитывает на то, что его не будут судить открыто из опасения, что назовет имена… и весьма громкие… из тех, что имеют отношение к «малому двору»…
Бывший обер-полицмейстер задумался, а Шешковский спросил:
— Вы-то сами, голубчик мой, можете назвать хоть одно имя?
— Нет, ваше сиятельство. Я так далеко в эти дебри не забирался.
— А почем мне знать — за вами-то кто стоит? Ведь проверить ваше донесение невозможно! Все отрекутся! — Шешковский нехорошо засмеялся. — И опасных бумажек нет — сгорели вместе с той дачей. И Куликов будет о своей невинности вопить, как резаный! А? Что скажете, батюшка мой, Николай Петрович?
— Так и есть. В придачу — полнейшее самоуправство, — подтвердил Архаров. — То, что вы пришли с повинной, Соломин, говорит в вашу пользу. Да только уж и не знаю, как вам теперь помочь, наломали вы дров. А помочь хочу… Знаю, каких дел может наделать умный вымогатель… А что, он точно умен, этот Куликов?
— Как всякий человек, обуреваемый одной-единственной мыслью, господин наместник. Когда мысль в голове всего одна, да в придачу ты — калека, не имеющий возможности жить так, как обычные люди, то весь свой немногий разум употребляешь для достижения одной цели. И достигаешь ее, — объяснил Андрей. — К тому же, неуемная жажда денег, которые должны заменить ему все на свете, — она одна прекрасно заменяет ум, господин наместник.
— Да, я с этим сталкивался. Однако самоуправство…
— Я готов отвечать по закону.
— Вот и придется! — воскликнул Шешковский, в голосе звучала радость неизъяснимая.
— И за то, что совратил, заставив действовать с собой заодно, других людей также, — добавил Андрей.
Тут Еремей не выдержал и безмолвно рухнул на колени перед Шешковским. Шешковский хотел было с ядовитой лаской в голосе выставить забывшегося дядьку из кабинета, но тут явился служитель с подносом, на подносе лежал маленький конверт.
— С курьером прислано, — сказал служитель.
— Ищите покровителей при дворе, Соломин, — быстро сказал Архаров. — Дело такое, что одна лишь государыня может… Со мной ее величество считается, но не любит меня, а тут нужна особа, привязанность к которой…
Письмецо в конверте оказалось, видать, в три строки, не более. Шешковский прочитал их — и внезапно опустился на колени перед своим иконостасом:
— Ей, Господи! — возгласил он. — Не дал рабу Своему гнусность совершить, не дал! Молитесь со мной все, великую милость Господь послал!.. «Возбранный Воеводо, Христе, Царю славы, приими песнословия благостно наша за вся, яже нам дарова, вопиющим: Иисусе, мой Боже и Спасе; Иисусе, Иисусе Сладчайший…» — и слабым, но верным голосом Шешковский затянул первый икос акафиста Иисусу Сладчайшему — своего любимого, которым сопровождал все свои действия, шла ли речь о ловле опасных вольнодумцев или о телесном вразумлении болтливой фрейлины-сплетницы.
