— С покойником-то проще всего. Я продиктую записку для господина Шешковского, он пришлет людей забрать тело.
— И как же ты собираешься все это объяснять?
— Никак. Впрочем… вот как — воля Божья. Венецкий, ты видишь — я совершенно спокоен и в своем уме. Вели людям отнести тело в сарай и отправляться спать.
Валер, тоже вышедший на шум, не вмешивался. Когда Венецкий снова спустился вниз, он подошел к Андрею.
— Вы понимаете, как это вышло, Соломин?
— Понимаю. Где Гиацинта?
— Была тут и побежала к госпоже Венецкой. Она покойников до смерти боится.
— Ну, хоть чего-то боится.
— Это как-то связано с вашим визитом к Шешковскому и Архарову?
— Да.
— Хотите водки? У охотников припрятан штоф, я знаю.
— Да.
Граве запретил пить, но предусмотреть такого случая он не мог.
Валер тихо подозвал Спирьку, посулил ему полтину и увел Андрея к себе. Пили они молча и выпили по две чайных чашки. Закусили двумя ломтями окорока.
— Благодарю, — это было единственное слово, произнесенное Андреем за полчаса.
— А я и не знаю, как благодарить.
— Пустое…
Точно, подумал Андрей, все — пустое, как будто из мундира колдовским способом вынули человека, а мундир, сохраняя очертания его фигуры, как-то держится в воздухе, опираясь на штаны, чулки, туфли. Нужно жить дальше. Придется жить дальше. Может, водка поможет крепко заснуть. Все выпито несуразно — однако правильно. Правильно — да с того не легче…
* * *
Утром Еремей собрал скромное имущество, а Андрей велел позвать к себе Валера, чтобы продиктовать записку Архарову: кто отдал приказ, тот и должен получить доклад об исполнении.
Доложил он весьма кратко: все исполнено, требуемый предмет оставлен там-то и там-то, странное состояние объясняется случайностью — повреждение вышло при падении с лестницы. И впрямь — хоть пуля и попала в сердце, но под невозможным для самоубийцы углом, да и убийце пришлось бы сильно исхитриться, чтобы сделать такой выстрел.
— Куда тебя доставить, Соломин? — недовольным голосом спросил, войдя, Венецкий. Ему сильно не нравилось, что нужно уезжать, оставляя в сарае мертвое тело.
— К доктору. Граф, как описать положение твоей дачи в Екатерингофе?
— Не доезжая царской усадьбы, напротив сада со знатными оранжереями, поворотя налево.
— Пишите, Валер: искомый предмет в сарае при даче его сиятельства графа Венецкого имеет место быть — не доезжая царской усадьбы…
Андрей поехал к доктору Граве.
— Принимай хворого, — сказал он ему. — Сдаюсь на твою милость. Лечи меня чем знаешь…
Поскольку рядом крутился Эрнест, разговоры велись на немецком языке и главным образом о делах медицинских. Голос доктора звучал неуверенно, однако Андрею был предписан постельный режим, и Граве, нарочно для таких случаев имевший особую комнату, хотя довольно мрачную, заставленную старой и бесполезной мебелью, сам убедился, что Андрей — в ночном колпаке, исподнем и под одеялом толщиной с почтенную перину.
Целую неделю Андрей пролежал пластом. Валер привез к нему Фофаню с охапкой книжек и журналов, но тот потребовал Божественное.
— Псалмы хорошо читать, — утверждал Фофаня. — И Евангелие.
— Какие псалмы? Я что тебе — покойник? — удивился Андрей и потребовал занятных стихотворных сказок, «Душеньку» Богдановича.
«Душеньку» принесли, но хитросплетенный стихотворный слог вверг Фофаню в нечто вроде паралича: язык его на каждом обороте спотыкался, терял подвижность и маялся.
— И впрямь, отчего бы Евангелие не почитать? — спросил Еремей.
Андрей был невеликим любителем Божественных книг, так что многое оказалось для него открытием.
— Как занятно, — сказал Андрей доктору. — Мне казалось, что Евангелие — это краткие пояснения к праздникам церковным, которые все знают назубок, так зачем и перечитывать? А там — исцеления, исцеления, исцеления… Причем, заметь, без всякой медицины! И без единого диагноза.
— Нет, диагноз нужен, — ответил Граве уныло. — Без него нельзя. И в Евангелии — чудеса, а у нас, эскулапов, — ремесло. Разумеешь разницу?
— Сдается, в моем случае требуется именно чудо. А просить о чуде — как-то стыдно…
Андрей впал в апатию. Он сам себе напоминал салазки, что скатились с крутой масленичной горки. Были визг, смех, радостное ощущение опасности и полета, но салазки не перевернулись, долго катились по ледяной дорожке и наконец встали. Дети, что сидели в них, разбежались в поисках иных забав, и салазки стоят недвижно, а чего ждут — неведомо. Может, так и будет выглядеть остаток жизни? Дело — сделано, другого дела нет. Двигаться незачем и некуда.
Приехали Валер, Гиацинта и Элиза, привезли гостинцев. Приехали Венецкий с Машей, привезли гостинцев. Приехали былые сослуживцы, узнавшие, где прячется Соломин, привезли гостинцев… Как ни были все к нему ласковы, а визиты угнетали Андрея и обременяли. В нем поселилось одно желание — выпроводить гостей и заснуть под Фофанино чтение. Во снах-то он видел!
Во снах к нему приходили Акиньшин и Гриша, оба в светлых мундирах совсем не измайловского вида, брали его с собой кататься, возили по какому-то несуществующему Санкт-Петербургу. Катенька пришла лишь однажды — и, пробудившись, Андрей не мог вспомнить ни единого слова, ею сказанного.
Валер первый сообразил, что происходит, и заметил Граве, что бороться надобно прежде всего с хандрой.
— Тут я бессилен, — ответил доктор. — Это болезнь души.
— А душа у него устала и крылышки сложила…
— И было отчего устать…
— Как думаете, доктор, а бывает так, чтобы душа надорвалась? Тянула, тянула тяжкий воз — вытянула, а сама надорвалась?
— В теории я это допускаю.
Валер подумал — и опять привез в гости к Андрею Гиацинту. Теперь он уже назвал настоящее имя дочери — Наталья. Гиацинта признала в Андрее старшего и главного, сама тоже ему явно нравилась, что же еще нужно для счастья? А возникнет жажда счастья — и здоровье пойдет на поправку, казалось Валеру. Элиза была от затеи не в восторге — какая же мать захочет отдать дочку за слепого? Но если выбирать между сценой и Андреем — она бы предпочла Андрея.
Андрей знал, что у его постели сидит красивая девушка, что Валер нарочно оставил их одних, но и Гиацинта никак не могла разговориться, а сам он не понимал, о чем спрашивать. Вновь вспомнилось то, что вдруг пришло однажды в голову: мундир, из которого изъяли человека. Пока шла погоня, пока возбуждала опасность, отношения с Гиацинтой были беззаботны и даже радостны. Теперь же, лишенные острых приправ, перца и горчицы, они потускнели, и мечта о тихом семейном счастье уж точно бы их не оживила.
