— Я устал, простите, сударыня, — сказал Андрей.
Даже не спрашивая, как можно устать от долгого лежания в постели, Гиацинта сразу вскочила со стула:
— Господин Соломин… мне стыдно, честное слово, стыдно! Но я сама себя не понимаю! Никого лучше вас я в жизни не встречала… Но со мной что-то не так, я способна любить только театр… Это не вы, это я во всем виновата! — и она побежала к двери, вернулась, поцеловала Андрея в щеку и пропала — только шорох юбок и стук двери остались в памяти чуть ли не на пять минут.
— Вот и славно, — сам себя утешил Андрей.
Тихонько явился Фофаня.
— Прикажете читать? — уныло осведомился он.
— Почитай-ка Псалтирь.
Что-то в душе умерло, какая-то смутная надежда скончалась, отчего бы и не почитать по бедной покойнице? И воображение, некстати проснувшись, представило Андрею эту надежду в виде женщины, закутанной в темное тряпье, маленькой фигурки на белом поле. Что-то такое уже было однажды…
И раздался хрипловатый женский голос:
— Андрей! А у меня для тебя есть царь на коне. Возьми во славу Божью. А я за тебя молиться стану.
Тут-то Андрею и стало вдруг страшно. Он осознал: ведь за него никто не молится, кроме той юродивой, что пообещала, — и что, коли забыла обещание? Граве к молитве неспособен, он в книжках копается, Еремей чересчур занят хозяйством, вот Маша разве что… Но ведь у сестрицы богоданной сейчас хлопот полон рот, ей нужно заново подружиться со старшей графиней Венецкой и уладить отношения с родителями, помочь матери разъехаться с отцом, неисправимым картежником и мотом, решить судьбу Дуняшки. Маша молится, право, молится — и утром, и вечером, как следует, да только… да только Андрей в ее поминании — может, один из грех десятков человек. Идет ввысь мольба за все это честное собрание разномастного народу — Господи, разглядишь ли в толпе меня?
— Как так? — спросил Андрей. — Отчего это? Неужто я до такой степени никому не нужен? Тогда и впрямь остается только помереть.
Поди знай, какое твое слово улетит в небытие, а какое услышит Господь.
Ночью, в сонном видении, Андрей наконец-то обрел силы для молитвы. Он просил горячо, страстно — однако, как это бывает во сне, вдруг оказалось, что просит не он, а та женщина, стоящая на льду, которая велит звать себя Андреем Федоровичем, и молитва представилась вдруг растением, что прямо на глазах проклюнулось из семени и потянулось ввысь, неся свой цветок, будто высший дар небесам.
Андрей не успел удивиться, как это может что-то расти на льду, но рядом с той молитвой образовалась другая, тоже из семени наподобие фасолины, и два стебля переплелись, став вдвоем сильнее многократно. Но чего-то недоставало. «Должно быть три, — говорил себе Андрей. — Два — неправильная цифра, три — правильная, однако где же третье зернышко?»
Третье явилось под ледяной коркой, набухло, расширилось, проломило лед, росток вплелся между теми двумя — и тут-то родилось сияние. Андрей понял — недоставало именно сияния, слова должны стать светом, и тогда они вознесутся ввысь стремительно, потому что слова — тяжелы и неуклюжи, всего чувства передать не в состоянии, а свет легок и горяч, и он летит ввысь и возвращается обратно, летит и возвращается, и заполняет все тело изнутри, и выжигает дурное, и легкими волнами ополаскивает ожоги, и что-то, шевелясь и вздрагивая, пускается в рост, как те стебельки…
Андрей проснулся и… увидел. Увидел узор — желтый на черном поле, отчего-то турецкий, с завитками. Узор не уходил, только менялся, завитки вертелись, возникали круги и ромбы. Он сел.
— Ты что, сударик мой драгоценный? — спросил Еремей. — Выспался? В нужник пойдешь?
— Пойду. А что, дяденька, который час?
— Ты так разоспался — я тебя будить пожалел. А время — одиннадцатый час. Сейчас сведу тебя и крикну Эрнесту, чтобы кофей сварил. Вот отчего у русского человека кофе выходит не таков, как у немца?
— И позови господина доктора. Что-то у меня перед глазами мельтешит.
— Господи Иисусе! — Еремей выбежал.
Но вместо Граве, который был занят с посетителем, вошел Венецкий.
— Что стряслось? — спросил он. — Дядька Еремей козлом скачет!
Андрей сквозь повязку потрогал глаза.
— Я не знаю, — ответил он, — кликни старика. Обещался мне услужить, а сам сбежал. Как там у вас?
— Ведем военные действия, — отвечал граф. — Затеяли правильную осаду, подсылаем лазутчиков. Я возил Машу к госпоже Поздняковой, она берется угомонить мою матушку, когда та вернется из Новодевичьей обители. Ее духовник туда отправил дня на три пожить, там две инокини уж такие праведные — с ними велел вместе молиться. Но я матушку знаю — ее благочестия ненадолго хватит.
— Как Маша?
— Мы с ней уговорились тут встретиться. Маша… — Венецкий засмущался. — Машенька… Она во Второй Мещанской сейчас… К госпоже Ольберг поехала…
— Что за госпожа?
— Ох, Соломин… Ну, тебе-то можно сказать!.. Ученая повивальная бабка. Да, да, кто бы мог подумать? Так, сразу? Я не поверил!
— Поздравляю… — еле выговорил Андрей. — Ты, видно, полагал, что младенцев в капусте находят?
Ворвался Еремей.
— Сейчас, сейчас он идет!
— Да сведешь ли ты меня?.. — начал было Андрей.
Вошел Граве.
— В закрытых глазах, говоришь, мельтешение? Не может того быть.
— Еще как может. Прямо какой-то персидский ковер.
— Хорошо. Сейчас ты сядешь, но очень медленно, — сказал доктор. — И я сниму повязку. Открывай глаза понемногу, сперва — узкой щелочкой.
— Не бойся, — подбодрил Венецкий. — Только не бойся!
— А я и не боюсь.
Андрей сел, повязка исчезла с лица, он чуть приподнял веки. Перед глазами был серый туман — не беспросветный, а серый, даже коричневатый, и светлая полоса на нем — лишь немногим светлее прочего. Чем шире делалась узкая щелочка — тем толще эта полоса. Наконец она в высоту стала больше, чем в ширину.
— Что видишь? — спросил Граве.
Андрей рассказал.
— А теперь?
— По светлому прямоугольнику темная полоса легла поперек.
— Это моя рука, Соломин.
— Это его рука! — закричал Венецкий. — Ты видишь ее! Ты ее видишь!
— Погоди орать, твое сиятельство… Что с моей рукой? Я поднял ее или опустил?
— Опустил, — сказал Андрей. — А теперь поднял… А теперь убрал.
— Есть. Получилось. Ей-богу, получилось. Как — не ведаю! — воскликнул Граве. — Не должно было! Не должно, понимаете?! И вот!.. Соломин, коли ты хочешь, чтобы зрение восстановилось, ты должен еще долго пролежать. Твоей дурной голове необходим полный покой. Понимаешь? — Граве снова обвязал Андрееву голову свернутой косынкой черного шелка.
