В возке Афанасий признался: знал он больше, чем говорил ему Акиньшин, но сведения в голове беспорядочные, одно понятно — барин преследовал злодеев. И как-то это все увязано с тем жульем, что на Сенном рынке промышляет: тамошние мазурики крепко перепугали Афанасия, насилу ушел и более из Гостиного двора не показывался.
— И для вашей милости письмо оставлено, барин успел написать. А хранится у отца Данилы, в Казанском храме. И знак отцу Даниле — поклон от кумы Авдотьи. Тогда он спросит, мол, как ее младшенький? А в ответ уже можно про письмо.
— Хитро, — удивился Андрей. — Так едем, что ли, к Казанскому?
— Нет, батюшка мой, ты сперва меня выпусти, я ребяткам растолкую, что покидаю их…
— Ты им другое растолкуй. Коли кто хочет мне послужить, я тому человеку рад и заплачу хорошо… Дядя Афанасий, а не трудится ли кто из твоих ребяток в оружейной лавке? Ведь есть такая в Гостином дворе?
— И не одна!
— Ну так ступай и скажи — есть-де на продажу турецкие дорогие пистолеты. И уговорись так, чтобы взяли сразу штук шесть. А главное — особо потолкуй с Анисимом… — Еремей так красочно описал разбойничьи ухватки одноглазого мужика, что его питомец решил: этакий детина при погоне за мусью Анонимом обязательно пригодится.
Афанасий мелкой старческой побежкой ринулся в Гостиный двор, обещав быть на этом самом месте через час.
Время было дневное — утренние службы давно окончились, до вечерней оставалось часа два, и вряд ли отец Данила смиренно сидел в храме, дожидаясь колокольного звона, зовущего на молитву.
— Доедем до Сенного рынка, — решил Андрей. — Вот уж что нам не помешает, так это мешок хорошего овса, а не той дряни, что продали в деревне.
На овес жаловался Тимошка. Зимой лучше было бы давать коням хотя бы по два фунта в день, но купленный оказался безобразен: с крысиным дерьмом пополам. Тимошка умел, пробуя зерно на вкус, определить его недостатки. Отдает селедкой — плохо, подметалась головня, и если лошадь много ее сжует, может заболеть. И медовый запах — плохой знак, и полынный, и сладкий вкус — хорошее овсяное зерно само по себе чуть горьковато. Деревенский овес был помороженный, крестьяне думали, что молодому кучеру можно и такой подсунуть, а то, что покупателя потеряют, им в голову не пришло.
Сенной рынок славился царством всякого жулья, мелкого и крупного. Даже построенная иждивением купца Саввы Яковлева большая каменная церковь Успения Пресвятой Богородицы, она же — Спас на Сенной, — кишмя кишела ворьем. Порядка на рынке было мало — крестьяне, привозившие сено, дрова и прочий немудреный товар, становились с возами как попало; случалось, за ночь вырастали какие-то сараи и шалаши; были и дома с лавками, окаймлявшие площадь. На особом месте били кнутом или плетьми за воровство и мошенничество, это зрелище у местного люда почиталось за развлечение.
Оставив возок у церкви под присмотром Еремея, Тимошка отважно углубился в ряды. Еремей научил его держать деньги за щекой, и была надежда, что он притащит мешок порядочного овса.
Озирая окрестности, Еремей рассказывал питомцу, что любопытного видит, и вдруг замолчал.
— Что такое? — спросил Андрей.
— Фофаня наш… вот только что был и сгинул…
Закрыв дверцу возка, Еремей полез на Тимошкино место и встал там, держась рукой за крышу. Потом соскочил и доложил:
— Он гам с бабой.
— С Матреной Никитишной? — усмехнулся Андрей, запомнивший артистическое Фофанино вранье.
— Черт его душу ведает… Баба еще молодая, сорока не будет… — Еремей опять полез наверх, но очень скоро соскочил. — Баба-то — зверь! — весело доложил он. — Фофаньку-то нашего за ворот куда-то потащила! А он упирается!
— Черт, где Тимошка запропал?!
— Я погляжу сверху, куда раба Божия поволокли. Как только Тимошка будет с овсом — тут же побегу вызволять! — Еремей понял, что оставаться одному на таком бойком месте Андрей опасался.
Дальше все сложилось на редкость удачно, Еремей высмотрел, как Фофаню запихивают в возок и что бедный вор, попытавшись вывернуться, но получив хороший тычок под дых, поневоле покорился своей участи. Не успел Андрей приказать дядьке, чтобы все ж бежал на выручку, как появился Тимошка с мешком на плече.
— Так что ж? — спросил Тимошка. — Сейчас и вызволим! Садись, дядя Еремей, ко мне, показывай, куда этого грешника повезли?
Фофаню увозили по Садовой, прочь из города. Тимошка погнал коней следом. Тут-то и выявилось еще одно его умение, ведь готовили его в кучера большого экипажа, с запряжкой шестериком, и учили, как себя вести в особых обстоятельствах. К таким обстоятельствам относилась встреча на дороге с пьяным нахалом, имеющим такую же запряжку и придумавшим себе забаву: догнав карету незнакомцев, так пристроиться к ней впритирку, чтобы завалить набок и, отъехавши, посмеяться, глядя на вылезающих с большим трудом. Теорию опрокидывания, следовательно, Тимошка понимал, оставалось применить ее на практике.
Разогнавшийся возок резко принял влево, так что седок поехал по лавке. Тут же возок тряхнуло, раздались крики, свист. Минуты не прошло, как дверца распахнулась и сильная рука Еремея забросила в возок Фофаню.
— Ну, брат Фофаня, мне на роду написано за ворот тебя таскать, словно нашкодившего кота, — сказал он.
— Ахти мне, ахти… — бормотал вор. — Господь чудо сотворил!
— Это наш Тимоша чудо сотворил, — ответил Андрей, признав знакомый торопливый голосок. — Только у Господа и дел, что ради тебя, болвана, чудеса сочинять. Вот скажи мне, что это была за баба и чем ты ей не угодил?
— Так это ж сама Василиса! — с изумительным восторгом выкрикнул Фофаня. — Я за ней ходил, ходил, насилу встретиться смог!
— И на что тебе сдалась Василиса?
Тимошка гнал коней прочь от опрокинутого возка, все по той же Садовой, ища переулок, куда бы свернуть. И свернул щегольски, почти не замедлив хода, вылетев к деревянному Харламову мосту, и, чуть не сбросив с него на лед Екатерининской канавы встречные сани, понесся дальше. Остановился он чуть ли не в Коломне.
Все это время Андрей строго допрашивал Фофаню. Вор клялся и божился, что против присяги не пошел и даже мелкой шалости себе не позволил, был занят исключительно поиском покупателя на письма графини Венецкой. Наконец умные люди присоветовали искать Василису.
— А Василиса — Дедкина маруха, — объяснил Фофаня.
— Что за Дедка?
— Ох, это клевый маз.
Оказалось, что прозвище Дедка получил за странную особенность: у него борода с усами поседели прежде волос. Иногда, по необходимости, в зимнюю пору он отпускал бороду и в шапке мог быть принят за старика, особливо когда горбился, поднимая правое плечо выше левого. Обрившись и сменив домотканый армяк на епанчу, он глядел чуть ли не тридцатилетним кавалером. Сильная, мощная, крутобедрая Василиса состояла при нем не первый год и исполняла разнообразные поручения, а сам он оказывал услуги даже высокопоставленным господам.
