— Дедка… — повторил Андрей. — А что, у него подручных много?
— Может, их всего-то пара, — отвечал Фофаня. — А как понадобятся Дедке полсотни, так назавтра к обеду полсотни и будут ждать приказания.
— Ты знаешь в лицо тех, кого он для своих шалостей нанимает?
— Кое-кого знаю, — и Фофаня стал рассказывать, как всего лишь намекнул Василисе на письма знатной особы, а она сразу подняла переполох.
Когда возок остановился, Андрей провел краткий военный совет — для обмена сведениями. Основательное совещание было впереди — в деревне.
— Расскажите-ка мне, куда мы заехали, и я, может, соображу, как отсюда к Гостиному выбираться, — сказал он Еремею и Тимошке.
— А чего соображать, я тут бывал, я выведу, — вызвался Фофаня и указал путь к Мойке.
Возок покатил вдоль набережной и вскоре выехал на Невский.
Афанасий на видном месте не стоял — стоял кривой Анисим. Еремей, сидевший рядом с Тимошкой, помахал ему, и гостинодворские молодцы быстро вывели Афанасия с его узлом.
— Ты прости, коли что не так, — сказал Еремею Анисим. — Как же иначе было, когда за кумом такую охоту устроили?
— Мы с барином потом еще приедем потолковать, — пообещал Еремей. — Дельце есть знатное…
— Ин приезжайте. У меня как гора с плеч — удалось кума сбыть с рук без порухи.
Места в возке совершенно не осталось — Андрей в большой шубе, да Фофаня, да Афанасий, да еще мешок с овсом. Но напрасно устраивались поудобнее — Андрей вспомнил про попа Данилу и решил сам идти в Казанский собор — заодно и помолиться об исцелении, благо образ святого Пантелеймона-целителя есть во всяком храме.
— Да и Матушке Богородице Казанской свечку поставим, — добавил Еремей, помогая питомцу выйти из возка. — Фофаня, ты ведь знаешь, где там образ?
— Как не знать?! Тут же и возблагодарю! — с безумным восторгом в глазах сообщил Фофаня. — Это ж доподлинно чудо — что я, от неминучей смерти избавясь, к самой Казанской могу на коленках припасть! И барину бы преклониться — Казанская от слепоты помогает!
Еремей понял, что богомольца придется выводить из собора силком, — слишком долго там оставаться нельзя, мало ли какие приятели Дедки и Василисы забредут туда по той же нужде возблагодарить и увидят беглеца?
* * *
Храм, где пребывала Богородица Казанская, был в столице главным, но званию своему уже не соответствовал — сильно обветшал. Поговаривали, что государыня хочет на этом месте строить новый собор и ищет архитекторов, способных возвести достойное здание, украшение Невского проспекта.
В соборе уже собирались богомольцы, и публика там была пестрая — знатные дамы в широчайших юбках и гостинодворцы, одетые на русский лад, сбитенщики в лаптях и толстых онучах — прямо со своими укутанными в войлок деревянными баклагами — и матросы, уже на самом пороге вытащившие изо ртов трубки, молочница-охтенка, заскочившая перед службой поставить свечку, оставив санки с кадушками на товарку, и будочник, сменившийся с караула.
Фофаня сразу повел Андрея к Казанской, рухнул перед ней в земном поклоне, но Соломин стоял недвижно. Он собирался с силами для молитвы, ощущая неловкость: зрение требовалось не само по себе, а для свершения мести, мстительность же в число христианских добродетелей не входила; впору было позавидовать туркам, для которых совершение справедливости своими руками было делом и обычным, и похвальным.
Андрей прочитал вполголоса «Богородице Дево, радуйся» и «Достойно есть», это было вроде приветствия образу, но дальше дело не пошло. Каноническое общение с Богоматерью ему не давалось, и он заговорил своими словами:
— Сама видишь, что творится, Матушка, — так сказал Андрей беззвучно. — Злодеи погубили бедную Машу, из-за них Гриша умер — коли не врут Венецкий с Еремеем, будто он сам на шпагу налетел… Друг мой истинный, раб Божий Николай Акиньшин, ножом заколот — ими же. И вот я, Матушка, хочу… хочу… ну да, проучить… Посчитаться и за Гришу, и за Акиньшина, и еще за многих, кого они сгубили. Я, немощный, — да сказано же: «Ибо сила Моя совершается в немощи»! Сделай так, Матушка, чтобы это про меня было сказано! Чтобы Божья сила в моей немощи совершилась!
Молитва получилась какая-то грешная, зато от чистого сердца. И стоило Соломину беззвучно произнести эти слова, как его весомо пихнули в бок — другие прорывались к чудотворному образу, и уже сцепился спорить с таким же яростным незримым молитвенником Фофаня, и уже шипели какие-то старухи, призывая к порядку в храме Божием.
— Веди меня к кануннику, — велел Андрей.
Он хотел поставить свечи за упокой Гришиной души и Катенькиной. Оба померли внезапной смертью, без исповеди, без покаяния, и потому особо нуждались в молитвах.
Фофаня поставил Андрея перед канунником — и тот, умственным взором видя медное распятие, помолился — и как написано в молитвослове, и своими словами. Молитва эта была — как старинный двухголосный мотет, в котором каждый голос тянет свое, но музыкальная мысль так выверена, что гармонического противоречия не возникает.
— Господи, помилуй раба Своего Григория, он в помутнении рассудка дуэль затеял, я видел, я точно знаю, — говорил Андрей и одновременно звал: — Катенька моя, Катенька, отчего — ты? Что же это, как вышло? Ты-то теперь все знаешь, Христа ради — подскажи, хоть во сне явись, дай знак!..
Меж тем Афанасий с Еремеем чуть ли не в последнюю минуту отыскали отца Данилу и сказали ему заветные слова. Тот ответил должным образом и через несколько минут выслал к ним алтарника с конвертом.
Сунув конверт за пазуху, Еремей пошел за питомцем и вывел его из собора. Следом поплелся недовольный Фофаня — он хотел отстоять службу, но Еремей напомнил о присяге.
Андрея усадили в возок, туда же Еремей втолкнул Фофаню. Тимошка подхлестнул коней вожжами, и они доставили возок к набережной Екатерининской канавы. Там Тимошка выбрал удобное место, чтобы остановиться.
Фофаня поискал, чем бы надрезать плотный конверт. Подходящего ножика не нашлось. Тогда он, ничтоже сумняшеся, достал из потайной дырки на камзоле монетку с заточенным ребром, особую воровскую снасть для взрезания карманов.
В конверте оказалась стопочка писем, завернутых в бумагу, которая тоже являлась письмом.
— Это, кажись, вашей милости, — сказал Фофаня и начал читать:
«Любезный Соломин!
Ежели ты держишь в руках сие послание, меня, стало быть, на свете нет. Где мое тело, я, разумеется, не знаю, смею надеяться, что похоронено и отпето. Коли нет — вели отслужить панихиду.
Вот тебе вместо завещания история, которую я раскапывал по просьбе моей несчастной сестры. Ее муж, Коростелев, о котором ты, несомненно, слыхал, в молодые годы совершал предосудительные поступки. То, о чем говорено было начальниками департамента в его присутствии, он сообщал за плату некоему лицу. По глупости он писал письма, и довольно подробные. Некое лицо, пользуясь сведениями, приобретало капитал. Как вышло, что те письма не были сожжены, я не знаю. Два года назад Коростелеву пригрозили их обнародовать. Это означало бесславный конец его карьеры, а пуще того — конец карьеры его сыновей, моих племянников. Он согласился ежемесячно платить некоторую сумму. Почуяв, что деваться ему некуда, безымянные подлецы стали эту сумму увеличивать. Сестра обнаружила беду, муж перед ней повинился. Их доходные дома заложены, драгоценности сестры проданы. Деревни, приданое сестры, также заложены, впору продавать. Ради племянников, которые из-за той истории разорены, я взялся распутать дело и выследить подлецов.
