Подошел Фофаня. Он околачивался возле нищих на паперти — видать, узнавал какие-то воровские новости.
— Глядите, вот извозчик порожняком, — сказал Валер. — Ваши пациенты заждались вас, господин доктор.
— Что я еще могу сделать? — спросил, опомнившись, Граве. — Вы с господином Соломиным можете полностью мною располагать. Я ведь не только знаток глазных болезней, я могу врачевать и огнестрельные раны, и переломы, я говорю по-немецки лучше природных немцев… Знакомства в свете имею… Вы ведь этой девице — родня?
— И как еще родня, — отвечал Валер. — Полагаю в скором будущем стать ей приемным отцом. При первой возможности повенчаюсь на ее матушке.
И он едва не расхохотался — от вздоха облегчения, который Граве не сумел удержать.
Доктор собирался сделать еще какие-то вопросы, но Валер опередил его, заговорив по-немецки.
— Мы посреди Невского, господин Граве, вы можете непоправимо испортить свою репутацию. Глядите, дамы смотрят на вас, как на знакомца…
Две дамы, спустившиеся по изящным ступенькам из большого экипажа, действительно глядели на доктора с недоумением: по всем законам света, он должен был им поклониться.
— О, да, да… — Граве шагнул к дамам и произвел неуклюжий поклон.
— Эк его Купидоновой стрелой шарахнуло, — сказал Валер Тимошке, наблюдавшему с облучка за этой сценой.
Потом Валер поехал на извозчике к себе — отсыпаться, Андрей довез девушку до дома, еще раз выслушав тысячу обещаний помогать в розыске, а Граве, совершенно ошалевший, пошел Невским, налетая на прохожих. Такого с ним отродясь не бывало.
* * *
То, что случилось с доктором, Андрея радовало — теперь мнимый немец возьмется помогать в розыске, чтобы видеться с Гиацинтой и казаться ей смелым и надежным.
Нужно было позаботиться о Маше Беклешовой. Сейчас ее положение самое незавидное. Если ее силой вернут в родительский дом, старый картежник может рассчитаться дочерью за проигрыш — с него станется. Ведь репутация Маши загублена — чего с опозоренной девкой церемониться. Была бы жива Катенька — она бы помогла спрятать Машу… Эх, да что вспоминать! Приютила из милосердия беглую Дуняшку — и чем это кончилось?.. А других женщин, способных оказать Маше покровительство, Андрей не знал. Тетки разве что — да он не верил, что тетки способны на такой подвиг, и связываться с ними решительно не желал.
Он полагал хорошенько выспросить девушку о ее загадочном соблазнителе. Но не тут-то было. Маша совершенно не желала разговаривать. Ему было трудно понять, как можно онеметь из-за стыда. Андрею казалось, что он выспрашивает очень деликатно, однако дядька, видевший попытки питомца, только вздыхал. Маша чуть что — безмолвно утирала глаза, потом закрывала лицо ладонями, и ничего более от нее не могли добиться.
Подослали Фофаню к дому Беклешовых, он покрутился там, потолковал с сидельцами окрестных лавок и принес неутешительные новости: на Машу подана явочная в полицию. Старый Беклешов опомнился и приступил к поискам.
— Перепрятать надо бы, — сказал питомцу Еремей. — Жалко девицу-то…
— Самому жалко, — отрубил Андрей.
Мысль, куда перепрятать, уже созрела.
Разговор состоялся с утра — Маша, выспавшись, была бодра и даже помогала Тимошке перебирать гречневую крупу. Андрей сел на скамью рядом, собрался с духом — и сразу, пока не полились слезы, приступил к делу.
— Маша, голубушка, — сказал он. — Последнее, о чем Гриша просил, — позаботиться о тебе, защитить тебя. Вот и настало время, когда я могу быть тебе полезен. Я вижу только один способ. При иных тебя могут у нас отнять, увезти… Сама знаешь, на что твой батюшка способен… Этот способ — надежен. Коли я, калека, тебе не противен…
— Господин Соломин… — прошептала девушка, и в нежном голоске было отчаяние.
— Ты поняла ли?
— Да…
— Есть ли у тебя иной способ спасти свою репутацию? Иной способ жить, не возвращаясь к твоему безумному родителю?
— Нет, — помолчав, ответила ока. — Родня меня теперь не примет… А что я им сделала?.. Чем я виновата?.. Бог видит — не виновата ж!
— Так не противен?
— Нет… — прошептала она.
— Значит, ты станешь моей женой, — решил Андрей. — Потом мы привыкнем друг к другу. А коли не привыкнем… я дам тебе полную свободу…
— Нет, нет! — воскликнула девушка. — Не надо мне свободы! Я согласна, я готова! — и она бросилась на колени, ткнувшись лбом в Андреево плечо.
Он обнял Машу и по вздрагиванию узких плеч понял — сейчас опять разрыдается.
— Эк ты, сударик мой, все лихо рассудил, — неодобрительно буркнул Еремей.
— Другого способа не то что Маша — и ты сам не найдешь, — был ответ. — И сделай милость, не приставай ко мне с приданым! Какое есть — такое и сойдет! И придется тебе меня благословить.
— Мне?
— А кому же? Теткам?
Еремей отвернулся. Отродясь они с баринком любезным не говорили о вещах чувствительных, сиречь сентиментальных. Есть дядька, есть питомец, как во многих дворянских семействах. Отношения выстроены, как у всех: дядька ворчит, питомец своевольничает, а верность меж ними — искренняя. И вот Андрей грубовато сообщил, что Еремей все эти годы заменял ему отца, он же Еремею — сына. Оттого-то и сморщился дядька — от таких признаний, того гляди, слеза прошибет…
Андрей гладил Машу по плечам, по гладко причесанной голове. И думал — сбылось то, о чем шутили с Гришей много лет назад, когда Машенька еще девочкой была. Хотели породниться — ну вот, породнились…
— Надобно сыскать нам попа, уговориться обо всем, — сказал Андрей. — Время еще есть… Фофаня!
— Чего угодно? — спросил, приоткрыв дверь, Фофаня.
— Когда у нас в этом году пост начинается?
— А рано, на святого Агапита…
— Что это за день?
— Так на другой же день после священномученика Гермогена, память же ему… — Фофаня задумался.
— Ты числами не умеешь? Только мучениками?
В Фофаниной голове церковный календарь и впрямь имел странный вид. Там один святой зацеплялся за другого, все они составляли эскорт праздникам — Рождеству, Богоявленью, Успенью Богородицы. Еремей додумался — велел Фофане сесть и посчитать все на бумаге. Тот некоторое время помаялся и доложил:
— Восемнадцатого февраля! Ахти мне! Со службой вашей и про Великий пост позабыл! А Масленица ж на носу! Сколько ж до нее?
— Два дня. А с Масленицы уж не венчают, — заметил Еремей. — Может, ты, сударик мой, повременишь? Девицу мы до поры спрячем, а спешить ей вроде некуда…
Он окинул взором Машин стан, словно намекая: кабы невеста оказалась в тягостях, то, конечно, под венец нужно сломя голову бежать, но девица, кажись, себя соблюла.
