— Держись, гвардия!
Пленник за время сидения взаперти потерял светский вид. Гребня ему не давали — мало ли что опытный человек сделает при помощи рогового гребня? Волосы у него свалялись, пудра с них осыпалась. Стало видно — он темноволос и темнобров.
— Каков собой сей кавалер? — церемонно осведомился Андрей.
— Лет тридцати, росту выше среднего, примет особых нет, нос прямой, лицо чистое… — начал было Венецкий.
— Вели принести таз, кувшин с теплой водой и мыло с полотенцем. Пусть умоется, тогда и будем говорить.
— Я отказываюсь говорить, пока вы не отпустите меня. А тогда с вами будут говорить совсем другие господа, — пригрозил пленник.
— Сперва умойтесь. Невозможно вас выпустить в столь чумазом виде. Скидывайте кафтан и мойтесь, засучив рукава.
Еще раз пригрозив гневом высокопоставленных лиц, пленник замолчал, но до воды и мыла снизошел. Он скинул прекрасный бархатный кафтан бутылочного цвета, теперь — пыльный и грязный, скинул и стеганый атласный камзол, со стежкой искусными завитками по палевому полю, расстегнул на груди рубаху, потом так взглянул на Еремея, что тот без лишних слов стал ему поливать из кувшина. Повадка была самая господская.
— Начисто ли вы, сударь, отмылись? — преувеличенно светским тоном осведомился Андрей.
Ответа не последовало. Тогда Андрей повернулся к Венецкому:
— Скажи, сударь, сейчас-то особой приметы не появилось?
Венецкий даже сделал два шага к пленнику, чтобы разглядеть диковинку.
— Коль не врут мне очи, у него седая щетина! Как у старого деда!
— Того-то я и ждал, чтобы она отросла. Позволь, сударь, представить тебе персону, прихватить кою на горячем желал бы полицмейстер господин Панин, но сей повелитель Сенного рынка, я чай, прикормил там и десятских, и квартальных, и даже частного пристава. Так, брат Дедка?
— Сучья кровь! — с этим криком Дедка в один прыжок достиг окошка и вскочил на подоконник. Ловким ударом ноги он вышиб стекло — и… с криком повалился обратно в комнату.
— Как это? Как ты его?! — завопил Венецкий.
— Ножом.
— Каким еще ножом?!
— Ты не заметил, граф. Я его про запас в рукаве держал, — преспокойно ответил Андрей.
— Но как?
— Я же слышал, куда он кинулся.
Дедка был без кафтана, и нож легко вошел ему в спину, в опасной близости от позвоночника и сердца.
— Не дивитесь, ваше сиятельство, — сказал Еремей, — а лучше прикажите его осмотреть.
— Сперва пусть малого приведут, — распорядился Андрей и, когда парня доставили в комнату, спросил: — Признаешь Дедку?
Парень в ужасе замотал головой:
— Да он пришибет меня, коли я его признаю!
— Граф, я этому орлу обещал, что отпущу на волю. Но он нам для дела пригодится… Побудь тут еще с полчасика, — сказал парню Андрей. — Еремей Павлович, ножа не вытаскивай.
— Сам знаю. А как же быть?
Дедка, лежа на боку, шипел и ругался.
— Помолчи, сделай милость, — велел ему Андрей. — Вот этой дури я и не предвидел. Нужен доктор.
— Где тут доктора взять? Ну, Соломин, втравил ты меня в историю! — запричитал было Венецкий.
— У тебя есть лошади под верх? Пусть оседлают двух, Тимошка привезет нашего немца. Верхом оно быстрее выйдет.
— Умеет ли немец ездить верхом? — усомнился Венецкий.
— Тимошка у меня детина бравый, коли что — поперек седла привезет.
Венецкий расхохотался и вдруг смолк.
— А коли бы… коли бы это оказался господин из тех… что при «малом дворе»?
— Ну так и было бы все очень плохо. Дедка, ты понял, за что страдаешь? Нет, ты меня матерно не крой, этим армейского офицера не удивишь. Ты понял, за чьи шалости ноле меж ребер получил? Пока не привезли доктора, ты нам рассказывай понемногу, как вышло, что ты, клевый маз, в еманную мастыру с темным ховряком впендюрился? — этих слов Андрей нахватался у Фофани.
— Денег посулили — вот и вышло, — лаконично отвечал Дедка и сплюнул кровью.
— Послушай меня, молодчик. Рана у тебя опасная. Мы можем по доброте своей тебя лечить — а можем и не лечить… Понял? — жестко спросил Андрей. — Ты ведь не такое сокровище, чтоб твоей поганой жизнью дорожить. Помрешь — велю отслужить панихиду. И — все. А теперь, покуда жив, говори — кто стрелял в госпожу Кузьмину? Думал убить девку, которая видела вашего французского маркиза, а попал в невинного человека. И кто заколол бригадира Акиньшина? Это — для начала. Думаю, не ты сам своими ручками, потому и спрашиваю.
— Безвинный поклеп…
— Граф, удержи Тимошку, не вели седлать!
Венецкий был чувствителен, как оно и полагается в двадцать лет; к тому же чувствительность вошла в моду. Он пулей вылетел из комнаты, дверь захлопнулась. Андрей его понимал — граф впервые видел, как один человек самовольно решает, жить или не жить другому человеку. То, что Андрей застрелил троих, покушавшихся на его жизнь, Венецкий понял правильно: на войне как на войне. И он еще не знал, что за спиной Андрея пряталась незнакомка. Но вот так — когда чуть ли не у ног лежит умирающий?
За дверью начался невнятный спор — женский голос налетал и атаковал, мужской прежалостно отбивался. Андрей понял — Маша подслушивала и сейчас хочет объяснить супругу, что убийц жалеть не стоит.
— Маша! — позвал Андрей. — Не уходи, я сейчас выйду, — и он уверенно пошел к двери.
— Андрей Ильич, там точно вымогатель? — спросила Маша.
— Его приспешник, которого для скверных дел употребляли… — тут Андрей усомнился, нужно ли при Венецком пересказывать все Машины неприятности. Он не знал, что Маша наговорила мужу про историю с письмами, и не желал ставить ее в неловкое положение.
— Его нужно спасти, чтобы потом наказать примерно, — твердо сказала Маша. — Ты с ним разбирайся, как знаешь, а я пошлю за доктором.
«Графиня, — подумал Андрей, — истинная графиня. Венецкий за ней не пропадет. И откуда что берется?»
— Мой Тимошка привезет нашего немца, только вели дать лучших лошадей, Машенька.
— Я поняла.
— Это ужасно… — вдруг сказал Венецкий.
— То, что твоя жена из-за подлецов едва не погибла, стало быть, не ужасно? — спросил Андрей. — То, что ее, способную опознать мерзавца, преспокойно бы зарезали, тоже не ужасно?
— Ежели кому угодно оплакивать мерзавца, я мешать не стану, — с этими словами Маша поспешила прочь, призывая Дуняшку.
— Господи, за что? — риторически спросил Венецкий.
Андрей наугад похлопал его по плечу.
— Вспомни Гришу Беклешова, граф, — посоветовал он. — Гриша ведь тоже на совести тех мерзавцев.
