— Дайте мне письма, сударыня, — сказал Венецкий.
— Что ты собрался с ними сделать, граф?
— Как — что? Сжечь, конечно.
— Не глядя?
— Не глядя!
Решение было достойное, решение мужа, который не желает, чтобы жена знала, что он вообще прикасался к этим письмам. Однако Андрей уже понял, как изменился Машин характер, и собрался действовать сообразно этой перемене.
— Вели позвать графиню, Венецкий. Это ее собственность.
— Она будет мне благодарна, когда я пожгу эти письма.
— Нет. Ей неприятно взять их в руки — но она это сделает.
— Я бы взяла, — сказала Гиацинта. — Клянусь вам, Соломин! Если шарахаться от письменной клеветы, как черт от ладана, то ручек не испачкаешь — зато и чего-то важного не узнаешь.
Андрей вспомнил о грязном эфесе шпаги. Надо же, как сошлись во мнениях Гиацинта с незнакомкой! Видно, есть что-то в женщинах, чего он еще не понял — и вряд ли поймет…
Маша пришла через минуту — видимо, ждала зова, потому что была уже в юбке, в опрятном свеженьком чепчике и в шали поверх ночной кофты. Следом Ванюшка внес поднос с горячим кофейником, чашками и сухарницей.
— Маша, у нас вышел спор, — сказал Андрей. — Хватит ли у тебя духу перелистать те письма и найти среди них фальшивые. Вот, госпожа Гиацинта привезла их, благодари ее.
— Вы — та самая невеста господина графа? — спросила Гиацинта, глядя на Машу с понятным любопытством. — Ой, правду сказывали, что вы хороши, как ангел!
— Это моя жена, — поправил Венецкий.
— А вы — та отважная девушка, которую поселили у госпожи графини? — спросила Маша. — Боже мой… — если она и хотела что-то добавить, то этих слов никто и никогда не услышал.
Маша и Гиацинта вдруг бросились друг дружке в объятия.
Андрей не понял, отчего смеется Венецкий. Минуту спустя Граве ему объяснил: этих дам не разберешь, впервые увиделись, и вот уж меж ними дружба навеки. Доктор был недоволен — Гиацинта опять вытворила нечто, чего он не понимал.
Потом Маша твердо скачала:
— Друг мой, дай сюда эти несчастные письма. Не бойся, нюхательная соль не понадобится.
Еремей отворил печку и заново развел огонь. Маша поочередно бросала туда листки и вдруг один дочитала до конца.
— А вот это — ложь и клевета, — сказала она. — Тут как раз про мое дитя, которое растят на Васильевском острове. И даже точный адрес указан.
— Почерк схож с твоим? — спросил Андрей.
— Да, очень.
— Возьми, Венецкий. Если там точный адрес — стало быть, злодеи приготовились к тому, что ты можешь нанести визит.
— Соломин, я понял! — воскликнул граф. — Мы покажем им портрет Евгении!
— И это тоже сделаем. Но сперва нужно разобраться с князем Копьевым. Каков может быть следующий шаг наших подлецов и мерзавцев?
Общее мнение было таково: вымогатели, поняв, что князь им не доверяет, пришлют сперва одно из писем невесты, чтобы он поверил в существование прочих.
— Венецкий, ты можешь наладить присмотр за домом князя Копьева?
— Могу, разумеется. Но хотелось бы знать, крутятся ли там кавалеры с Сенного рынка.
— То, что у нас заложник, еще не значит, что его любовница сама не ведет дел с вымогателем, — добавил Граве. — Хотелось бы понять, какую роль в этой истории играет теперь твой Фофаня.
— Сам бы я это хотел понять… — Андрей задумался. — Создание, знающее про себя, что его всяк обидеть может. А это опасно — ни на одно его чувство нельзя положиться, даже на ненависть.
— Никто не заставлял его писать в Василисином письме о себе, грешном, — вмешался Еремей, до того возившийся с печкой. — Видно, его там удерживают силой и страхом, вот и подает весточку. Мы-то его не обижали.
— Да, Фофаню точно запугали, — согласился Венецкий. — Завтра отправлю своего Скапена с Авдеем на Казанскую паперть. Авдей, может, получит письмо, а Скапен повертится вокруг, глядишь — что-нибудь и поймет.
— Но сперва пусть заберут картинки у рисовальщика, — напомнил Андрей.
Маша, не мешая мужскому разговору, увела к себе Гиацинту, чтобы подобрать ей теплую обувь.
— А я Скапена научу… — загадочно сказал Еремей. — Ежели встретит наше ходячее несчастье, так пусть ему, стервецу, прямо в ухо гаркнет: блаженный-де Феофан все видит!
— А что? Это прекрасная мысль! — воскликнул Андрей. — Да только гаркать не надо. А надо выменять образок Феофана и через Феклу Фофане передать. Он догадается.
— А мне что делать? — спросил Граве. — Ведь поставят меня под венец с этой чертовкой, ей-богу, поставят!
— Ты разве еще не понял, что это — для отвода глаз? — удивился Венецкий.
— Понять-то понял… ну а вдруг? И возись с ней всю жизнь, и всем капризам потакай! А это разве жена? Это же нечистая сила! Знаете, как она меня назвала? Сказала — эх ты, Фалалей, не нашел дверей! Ехал Пахом за попом, да убился об пень лбом! И где только всей этой дряни набралась?!
— Уймись, доктор, силком тебя под венец не потащат, — успокоил Андрей.
— Достанется же кому-то этакое сокровище! И кто ей внушил, будто она красавица? — не унимался Граве.
— Девица изрядная! Диво как хороша, — признал Венецкий, — да только против моей Маши — нет, не сравнится! У Маши красота — как на старых полотнах, лицо точеное… А эта — носик вздернут, щечки круглые, рот большеват… Но сколько в ней огня! И волосы — у иной дамы парик не так пышен, как у нее свои.
Венецкий и далее перечислял бы достоинства Гиацинты, но вмешался Граве:
— Так это и есть парик! — заявил он. — Натура таких кудрей не создает. Не иначе, полдня их щипцами загибает.
— Так парик или локоны, которые щипцами загибают? Совсем ты, доктор, заврался, — прекратил словоизвержение Андрей.
— Как же быть-то? — вдруг присмирев, спросил Граве. — И на что я ей? Что во мне?
— «Лисица и виноград», — сказал Венецкий.
— Какая еще лисица? — удивился доктор.
— Басня такая есть. Вот, брат Соломин, тебе виноград, а вот и лисица, для коей он зелен. Ты, доктор, словесность не изучал?
— Да я много чего не изучал. А она так и чешет: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бо…
Тут, как нарочно, зазвенел на лестнице голос Гиацинты. Она пела арию Керубино — так, как слышала в Михайловском театре, где Моцартову «Женитьбу Фигаро» исполняла французская труппа.
Андрей видел этот спектакль, помнил содержание и знал, о чем поет бойкий паж Керубино: об ожидании любви, о волнении в крови, о трепете неопытного сердца. И, услышав Гиацинту, Андрей вдруг подумал: это неспроста, ария адресована одному слушателю, а что, коли этот слушатель — он сам? Но нет, возразил он себе, просто девушка играет — и с мужскими сердцами, и с собственным, не видя в том особого греха… И на что ей слепой поклонник?..
