– И что это значит?
– Первое поколение зарабатывает деньги, второе ценит их, поскольку знает, как нелегко они достались, а третье их проматывает. Мы – третье поколение. Все четверо. Наш отец ненавидел нас, боялся, что мы украдем его деньги и разрушим семью. А еще он боялся избаловать нас, и никогда мы не получали от него ничего, кроме советов. Слов. Ничего больше.
Не это ли бремя видел Гамаш на высеченном в камне лице? Не жертву, но страх? Боялся ли Чарльз Морроу, что дети предадут его? Не создал ли он сам то, чего боялся? Несчастливых, не питающих к нему любви, неблагодарных детей? Детей, способных ограбить отца и убивать друг друга?
– Как вы думаете, кто убил вашу сестру?
Питеру понадобилась целая минута, прежде чем он смог снова заговорить, сменить тему.
– Я думаю, это сделал Берт Финни.
– Зачем ему убивать Джулию?
Сумерки уже переходили в темноту.
– Ради денег, всегда ради денег. Моя мать наверняка является бенефициаром по страховке Джулии. Он женился на моей матери из-за денег, а теперь получит больше, чем мог когда-либо мечтать.
Они продолжили прогулку к пристани и двум креслам-лежакам, стоящим на ней. Питер чувствовал себя опустошенным. Их каблуки постукивали по доскам, и вода тихо плескалась о пристань.
Они приблизились – и один из лежаков сдвинулся с места. Питер и Гамаш остановились.
Деревянное кресло выросло на их глазах, его очертания едва просматривались на фоне уходящего света.
– Месье Гамаш? – спросило кресло.
– Oui.
Гамаш шагнул вперед, а Питер протянул руку, словно пытаясь задержать его.
– Арман Гамаш? Это ваше имя?
– Oui.
– Я знал вашего отца, – сказал Берт Финни. – Его звали Оноре. Оноре Гамаш.
Глава девятнадцатая
Выстрелив своим снарядом, Берт Финни просто удалился – прошел мимо Питера и Гамаша, не сказав больше ни слова.
– Что он этим хотел сказать? – спросил Питер. – Он знал вашего отца?
– Они должны быть одного возраста, – сказал Гамаш.
Мысли его разбегались. Он подобрал их вместе с сердцем с пристани и вернул на место.
– Ваш отец никогда не говорил о нем? О Берте Финни? – уточнил Питер, словно Гамаш не знал, кто только что сообщил ему эту новость.
– Мой отец умер, когда я был ребенком.
– Его убили? – спросил Питер.
Гамаш повернулся к нему:
– Убили? С чего вы это взяли?
Питер, который, пытаясь спрятаться от Берта, вторгся в личное пространство Гамаша, дал задний ход:
– Ну, вы расследуете убийства, и я подумал, может… – Он замолчал.
Наступила тишина, нарушаемая только плеском воды.
– Он, наверно, умер молодым, – сказал наконец Питер.
– Ему было тридцать восемь лет.
И пять месяцев и четырнадцать дней.
Питер кивнул и, хотя ему хотелось уйти, остался с Гамашем, который стоял, уставившись в озеро.
И семь часов. И двадцать три минуты.
Когда наступила полная темнота, Питер и Гамаш молча двинулись к усадьбе.
* * *
Будильник Гамаша на следующее утро зазвонил в пять тридцать. Приняв освежающий душ, он оделся, взял свой блокнот и вышел из номера. Летнее солнце только что взошло над горизонтом и пробивалось через кружевные занавески на окнах. Стояла тишина, лишь на другом берегу озера кричала гагара.
Спускаясь по лестнице, Гамаш услышал в кухне какой-то шум. Он приоткрыл дверь кухни и увидел молодую женщину и официанта Элиота, занятых работой. Молодой человек раскладывал тарелки, а женщина ставила хлеб в духовку. В кухне стоял запах крепкого кофе.
– Bonjour, monsieur l’inspecteur, – сказала девушка с сильным английским акцентом.
«Вероятно, это новенькая», – подумал Гамаш.
– Вы так рано встали.
– И вы тоже. И сразу за работу. А кофе мне не дадите? – сказал он, медленно и четко выговаривая слова по-французски.
– Avec plaisir.
[68]
Девушка подала ему стакан апельсинового сока.
– Merci, – поблагодарил Гамаш и вышел.
– Месье Гамаш, – услышал он у себя за спиной, выходя через распашную сетчатую дверь в новый день, – кажется, вы хотели это.
Гамаш остановился, и Элиот подошел к нему с кофейником, сливками, сахаром и двумя чашками на подносе. В корзиночке лежали круассаны, а рядом стояла вазочка с джемом.
– Она из Саскачевана. Только что приехала. Очень милая, но вы же понимаете…
Умудренный жизненным опытом Элиот пожал плечами. Похоже, он обрел свою невозмутимость. Или, по меньшей мере, свое обаяние и согласился продолжать работу, несмотря на распри с метрдотелем. Но Гамаш задавал себе вопрос, что тут было искренним согласием, а что – притворством.
Мимо пролетела колибри и замерла перед цветком наперстянки.
– Merci. – Старший инспектор улыбнулся и протянул руки к подносу.
– S’il vous plait, – сказал Элиот. – Я отнесу. Где вы сядете? – Он обвел взглядом пустую террасу.
– Вообще-то, я собирался на пристань.
Они прошли по лужку, оставляя следы на влажной от утренней росы траве. Мир просыпался и спешил утолить голод. Бурундуки, повизгивая, носились под деревьями, птицы перекликались и прыгали с ветки на ветку, тихо жужжали насекомые. Элиот поставил поднос на подлокотник второго кресла-лежака, налил кофе в изящную фарфоровую чашку и повернулся, собираясь уходить.
– Я хотел спросить вас кое о чем.
Гибкая спина в аккуратном белом пиджаке слегка напряглась. Элиот замер на секунду, потом повернулся, на его лице застыла выжидательная улыбка.
– Какого мнения вы были о мадам Мартин?
– Мнения? Мои обязанности здесь – обслуживать столики и убирать. А мнений я ни о ком не составляю.
Улыбка оставалась на лице, но Гамаш получил ответ на свой предыдущий вопрос. Под этой обаятельной внешностью кипела злость.
– Не надо валять со мной дурака, сынок. – Голос Гамаша звучал тихо, но предостерегающе.
– Она была гостьей, а я официантом. Она обращалась со мной вежливо.
– Вы с ней разговаривали?
Теперь Элиот по-настоящему задумался, на его лице появился легкий румянец. Гамаш знал, что скоро румянец исчезнет. Вместо наглости он обретет уверенность. Перестанет смущаться. И станет гораздо менее привлекательным внешне.
