– Мечтай, мечтай, – немелодично пропел голос.
Но в этом голосе слышалось нечто более важное, чем мелодичность. Благодать.
Гамаш впервые увидел Морроу, на лице которого было выражение радости, удовольствия, восторга.
Он распознал эти чувства, потому что сам каждый день испытывал их. Но он никак не ожидал столкнуться с радостью, удовольствием, восторгом здесь, в лесу, не ожидал увидеть, что один из Морроу вовсе их не чужд. И уж конечно, неожиданностью для Гамаша было то, что такие чувства проявлял ребенок, которого игнорировали, исключали из общего круга, над которым насмехались. Бобовое имечко, неопределенный пол и приземленность. Этот ребенок, казалось, был обречен на то, что жизнь его станет катастрофой. Щенок рядом с шоссе. Пусть чадо Марианы и не умело прыгать, но у него имелась гораздо более важная способность – приходить в восторженное состояние.
Гамаш долго сидел, словно загипнотизированный, и смотрел на ребенка. Он заметил тонкие белые проводки, выходящие из ушей и исчезающие в кармане. Вероятно, айпод? У концерта, который он слышал, был некий приводной ремень. До него донеслись звуки «Блюза больницы Святого Якова» Луи Армстронга, потом «Битлз» – «Пусть остается как было»,
[70]
хотя Гамашу слышалось скорее «Пусть остается кобыла». Затем зазвучала какая-то мелодия без слов, и ребенок запрыгал и принялся напевать себе под нос, то резко выгибаясь назад, то распрямляясь.
Наконец Гамаш незаметно ушел, удостоверившись, что Бин в безопасности. Как ни невероятно, но этот маленький Морроу оказался вполне нормальным.
* * *
Агент Изабель Лакост стояла у желтой полицейской ленты, глядя на то место, где закончилась жизнь Джулии Мартин. Примятые еще вчера стебельки травы снова приняли вертикальное положение. Жаль, что люди не столь живучи, не могут распрямиться после дождя и солнышка. Вернуться к жизни. Некоторые раны были слишком тяжелы.
Лакост не могла прогнать видение тела, возникавшее перед ее мысленным взором. Она уже много лет работала в отделе по расследованию убийств и видела трупы в гораздо худшем состоянии. Но тревогу у нее вызывало не выражение на лице убитой и даже не статуя, смявшая ее грудь. Ее тревожили руки Джулии Мартин. Раскинутые в стороны.
Она знала эту позу. Видела ее каждый раз, посещая мать. Мать встречала ее на крыльце скромного домика на восточной окраине Монреаля. Надлежаще одетая, неизменно свежая и аккуратная. Когда они подъезжали, она открывала дверь, потому что стояла за ней в ожидании. Она выходила на крыльцо, следила, как они припарковываются, потом Изабель выходила из машины, и лицо ее матери преображалось в улыбке. Она широко раскидывала руки в приглашающем жесте, который казался непроизвольным, – ее мать словно открывала дочери свое сердце. И Изабель Лакост шла по дорожке, все ускоряя шаг, пока наконец не оказывалась в объятиях этих старых рук. В безопасности. Дома.
То же самое делала и сама Лакост, когда ее дети мчались по дорожке к ней, в ее распростертые объятия.
Именно так и стояла Джулия Мартин за мгновение до смерти. Неужели она была готова заключить в объятия неминуемую смерть? Зачем она раскинула руки, когда тяжелая статуя падала на нее?
Агент Лакост закрыла глаза и попыталась представить, что чувствовала эта женщина. Не ужас ее последнего мгновения, но ее дух, настроение. Во время каждого расследования Лакост потихоньку приходила на место убийства и стояла там в одиночестве. Она хотела сказать что-то жертве. И теперь она молча заверяла Джулию Мартин в том, что они найдут того, кто забрал ее жизнь. Арман Гамаш и его команда не успокоятся, пока она не упокоится в мире.
До сего дня у них была почти безупречная репутация, и лишь перед несколькими покойниками Изабель Лакост чувствовала себя виноватой. Не станет ли это дело одним из таких немногих? Она ненавидела, когда в подобные минуты ее посещали негативные мысли, но это дело и впрямь тревожило агента Лакост. Ее тревожили Морроу. Но более всего ее тревожила эта ходячая статуя.
Открыв глаза, она увидела шефа, который шел по лужку и, перекрывая жужжание насекомых и птичий щебет, напевал приятным баритоном:
– «Пусть остается кобыла. Пусть остается кобыла».
* * *
Жан Ги Бовуар спал урывками. Позвонив по двум-трем номерам в Британскую Колумбию и получив несколько любопытных ответов, он поступил так, как не следовало бы. Он не лег спать, не пошел в библиотеку, чтобы сделать запись в блокноте, – нет, он отправился в кухню, черт его раздери.
Часть молодого персонала как раз усаживалась, чтобы поесть, остальные занимались уборкой. Бовуар появился в кухне, а следом за ним влетел Пьер Патенод. Объект внимания шеф-повара Вероники моментально изменился – с Бовуара она переключилась на Пьера. Тут же упало и настроение Бовуара. Перед этим он был жизнерадостен, снова чувствовал странное желание смеяться или, по меньшей мере, улыбаться в ее обществе. Он редко ощущал такую радость в сердце. Но она прошла, стоило Веронике перевести взгляд с него на метрдотеля. Инспектор совершенно неожиданно обнаружил в своей душе злость. Обиду. Она вроде была рада видеть его, но все же предпочитала метрдотеля.
«А почему бы и нет? – подумал Бовуар. – Это вполне естественно».
Но эта рациональная мысль споткнулась о недобрые чувства, бурлившие в нем, когда он увидел, как Вероника улыбается Патеноду.
«Каким нужно быть человеком, чтобы всю жизнь прислуживать другим? – спрашивал он себя. – Слабаком». Бовуар ненавидел слабость. Не доверял ей. Он знал, что убийцы – слабаки. И теперь посмотрел на метрдотеля новым взглядом.
– Bonjour, инспектор, – сказал метрдотель, вытирая руки о чайное полотенце. – Чем могу быть вам полезен?
– Я рассчитывал на чашечку кофе и какой-нибудь десерт, – обратился Бовуар к Веронике, чувствуя, что его щеки чуть зарделись.
– Bon, parfait,
[71]
– сказала она. – Я как раз отрезала кусочек грушевого десерта для месье Патенода. Хотите ломтик?
Сердце Бовуара колотилось и сжималось одновременно, отчего он почувствовал такую острую боль, что чуть было не прижал ладонь к груди.
– Могу я помочь?
– Никогда не помогайте шеф-повару на его кухне, – сказал Пьер, хохотнув. – Вот ваш кофе.
Бовуар неохотно взял чашку. Он совсем не так представлял себе эту встречу. Он ожидал, что в кухне, кроме шеф-повара Вероники, никого не будет, что он застанет ее за мытьем посуды, что он возьмет полотенце и начнет протирать тарелки, как он тысячу раз видел это в доме старшего инспектора. В его доме это не было заведено. Он с женой ел перед телевизором, потом она собирала посуду и укладывала ее в посудомойку.
Он бы вытер посуду, а потом Вероника пригласила бы его присесть. Налила бы им обоим кофе, они бы ели шоколадный мусс и говорили о житье-бытье.
