– И что же вы узнали про Чарльза Морроу?
Пелетье почесал свои мозолистые пальцы и задумался.
– Вы видели эти статуи на кладбище?
Гамаш кивнул.
– Они все разного размера. Кто-то покупает большие, кто-то – поменьше. Иногда это зависит от бюджета, но по большей части это зависит от их вины.
Он улыбнулся. Размеры статуи Чарльза Морроу были громадные.
– У меня создалось впечатление, что по нему не очень-то и тосковали. А эта статуя была заказана не в его память, а для них. Этакая компенсация за отсутствие скорби.
Вот оно что. Так просто. Слова витали в воздухе, прилипали к пыли, дрейфующей в солнечных лучах.
Что может быть хуже: ты умер, но ни у кого это не вызывает скорби.
Неужели так и обстояло дело после смерти Чарльза Морроу?
– Семья использовала такие слова, как «выдающийся» и «уважаемый», они даже прислали мне список советов директоров, в которых он заседал. Я уж ждал, что мне пришлют и выписку с его банковского счета. Но любви не было. Я сочувствовал покойнику. Понимаете, я спрашивал, каким он был. Отцом, мужем и всякое такое.
– И что они отвечали?
– Их эти вопросы вроде как обижали. Я уже говорил, что очень трудно делать скульптуру человека, которого ты не знал. Я чуть было не отказался от этой работы, хотя деньги предлагали такие, что меня бы потом жаба задушила. Но вот появился этот уродливый старик. Он почти не говорил по-французски, а я по-английски тоже кое-как. «Он стрелять, он забивать голы». Как-то так. Это было почти два года назад. Я подумал и решил взяться за работу.
– Но кого вы изображали в скульптуре, месье? Чарльза Морроу или Берта Финни?
Ив Пелетье рассмеялся:
– А может, и себя самого.
Гамаш улыбнулся:
– Вы, я думаю, отчасти присутствуете во всех своих работах.
– Вы правы, но больше всего, пожалуй, в этой. Она была такая сложная, тревожила меня. Чарльз Морроу был чужим в собственной семье. Они знали его снаружи, но не изнутри. Изнутри его знал этот уродливый старик. По крайней мере, так мне кажется. Он рассказал мне о человеке, который любил музыку, хотел стать хоккеистом, играл в школьной команде, но в конечном счете согласился возглавить семейный бизнес. Его соблазнили деньги и положение в обществе. Это слова того старика, не мои. «Эго». «Какой тиран». Это опять его слова, не мои. – Он улыбнулся Гамашу. – К счастью, я скульптор, и мне приходится сдерживать собственное эго.
– Вы можете попытаться стать полицейским.
– А вашу скульптуру когда-нибудь делали?
Гамаш рассмеялся:
– Никогда.
– Если надумаете – приходите ко мне.
– Сомневаюсь, что в том карьере хватит мрамора, – сказал Гамаш. – Так из чего вы изготовили статую Чарльза Морроу?
– Да, это хороший вопрос. Мне нужно было что-нибудь особенное, а в деньгах меня не ограничивали. Я начал искать и наконец нашел то, о существовании чего слышал, но своими глазами никогда не видел.
В другом углу сарая инспектор Бовуар опустил блокнот и прислушался.
– Это было дерево, – сказал тощий скульптор.
В тех гипотезах, что имелись у Гамаша, дерева не было.
– Дерево?
Пелетье кивнул. Гамаш вспомнил, как притронулся к статуе, погладил ее, пытаясь не прикасаться к крови, грязи и траве. Он снова ощутил жесткую серую поверхность, словно колеблющуюся. На ощупь как старческая кожа. Но твердая как камень.
– Дерево, – повторил он, глядя на скульптора. – Окаменевшее дерево.
– Привезли аж из Британской Колумбии. Древесная окаменелость.
* * *
Агент Лакост закончила разговор с коронером, сделала записи в блокноте и открыла сейф с вещдоками. Сейф был почти пуст. Она вытащила из него пачку писем, перевязанную желтой ленточкой, и две смятые записки на фирменной бумаге «Охотничьей усадьбы». Разгладив их, она решила начать отсюда.
Сначала она нашла мадам Дюбуа, которая сидела за регистрационной стойкой, – хозяйка обзванивала тех, кто забронировал номера, и сообщала, что гостиница не сможет их принять в заявленное время. Минуты через две миниатюрная рука повесила трубку.
– Я стараюсь не говорить им правду, – сказала мадам Дюбуа.
– И что вы им говорите?
– Что случился пожар.
Видя удивление агента Лакост, она кивнула:
– Да, пожалуй, можно было придумать и что-нибудь получше. К счастью, пожар был маленький, хотя и доставил нам массу неудобств.
– Слава богу. – Агент Лакост скользнула взглядом по тарифной карточке, лежащей на столе, и вскинула брови. – Я бы с удовольствием вернулась к вам вместе с мужем. Может быть, на нашу золотую свадьбу.
– Я буду ждать.
Агент Лакост подумала, что мадам Дюбуа, вероятно, не обманет.
– Мы нашли эти записки на каминной решетке в номере Джулии Мартин. – Она передала бумаги мадам Дюбуа. – Кто, по-вашему, мог их написать?
Две бумажки легли на стол между двумя женщинами.
С удовольствием вспоминаю наш разговор. Спасибо. Это помогло.
Спасибо за доброту. Я знаю: то, о чем было мною сказано, никуда дальше не пойдет. Иначе мне могут грозить крупные неприятности!
– Может, это кто-то из семьи?
– Возможно, – сказала Лакост.
Она подумала о том, что говорил Гамаш. О восклицательном знаке. Немалую часть утра она провела в этих размышлениях. И наконец поняла.
– Эти слова, конечно, мог написать практически кто угодно, – согласилась она с мадам Дюбуа. – Но поставить вот это – далеко не каждый.
Она показала на восклицательный знак. Старуха посмотрела, куда указывает палец, потом подняла взгляд, вежливый, но не убежденный.
– Вы можете себе представить, чтобы кто-нибудь из Морроу поставил восклицательный знак?
Этот вопрос удивил мадам Дюбуа, она задумалась, потом отрицательно покачала головой. Оставалась единственная возможность.
– Кто-то из персонала, – неохотно сказала она.
– Возможно. Но кто?
– Я вызову горничную, убиравшую ее номер.
Мадам Дюбуа заговорила по портативной рации, и молодая женщина по имени Бет заверила ее, что сейчас будет.
– Понимаете, это молодые ребята, и большинство из них никогда не работали в гостиницах. Им нужно какое-то время, чтобы понять, что допускается, а что нет. В особенности если сами гости не очень это понимают. Мы говорим этим ребятам, что панибратство с гостями недопустимо, даже если сами гости его поощряют. В особенности если поощряют.
