Томас попытался вывернуться из рук Гамаша, но тут откуда ни возьмись появился Бовуар, тоже схватил Томаса и в конце концов свалил его на землю. Томас вырвался из его рук, поднялся и бросился на Питера, который прятался за старшим инспектором.
– А ну, прекратите! – приказал Гамаш, крепко хватая Томаса за плечо.
Голос его прозвучал так властно, что остановил Томаса вернее удара в челюсть.
– Отдай их мне, Питер! – прорычал Томас, пытаясь перехватить взгляд брата, прятавшегося за спиной Гамаша. – Клянусь, я тебя прикончу!
– Хватит! – сказал старший инспектор. – Прекратите, мистер Морроу!
Его низкий голос звучал жестко и ровно – не подчиниться ему было невозможно.
И Томас Морроу сдался.
– В чем дело? – спросил Гамаш, переводя взгляд с одного брата на другого.
Краем глаза он увидел подошедшую Лакост. Они с Бовуаром встали за спиной у братьев, готовые при необходимости схватить любого. Еще он увидел Берта Финни, который шел на негнущихся ногах по лужайке рядом с матерью братьев. Они остановились неподалеку от Питера, но вне поля его зрения.
– Он взял мои запонки. – Томас показал дрожащим пальцем на Питера, но глаза его были устремлены за спину брата. На мать.
– Это смешно! Зачем мне его запонки?
– Ты ведь на самом деле вовсе не хочешь, чтобы я ответил на этот вопрос, Спот? Ты их украл. Когда ты пришел, они были у меня в номере. А теперь исчезли.
– Это верно? – раздался голос за спиной Питера.
Выражение лица Питера изменилось: вместо ярости появилось смирение. Он повернулся и посмотрел на мать:
– У меня их нет.
Миссис Финни покачала головой:
– Зачем? Зачем ты так поступаешь с нами, Питер? Не знаю, сколько я еще смогу вынести. Я только что потеряла дочь, а тебе в голову не приходит ничего лучше, чем драться с Томасом.
– Мама… – Питер сделал шаг вперед, но тут же остановился.
– Я молюсь за тебя.
Это оскорбление она берегла для совсем уж безнадежных людей, и Питер знал это.
– Брось это, Томас. Если запонки для него важнее семьи, пусть оставит их себе. Я куплю тебе новые.
– Дело было не в этом, мама, – сказал Томас, подходя к ней.
– Да, для тебя не в этом.
Миссис Финни направилась к «Усадьбе», с одной стороны от нее шел муж, с другой – сын. Питер остался на лужайке.
Он попытался поправить на себе одежду, но потом оставил это занятие и совсем перестал двигаться. Словно впал в ступор.
– Нам нужно поговорить, – сказал Гамаш. Он взял Питера под локоть и повел к леску, в прохладную благодатную тень, где усадил Питера на скамью и сел рядом. – Вы зашвырнули их в озеро.
Это был не вопрос, а утверждение, и Питер испытал чуть ли не облегчение, оттого что больше не надо лгать.
– Зачем?
Питер отрицательно покачал головой и пожал плечами. Произносить какие-то слова казалось ему слишком тяжким бременем. Но Гамаш ждал. Он был терпеливым человеком. Терпению его научил отец. Терпению и любви к поэзии. И много еще чему.
– Томас их всегда носил, – сказал наконец Питер, обращаясь к своим рукам, безжизненно повисшим между колен. – Клара как-то сказала, что они как браслеты Чудо-женщины
[76]
– вы ее знаете?
Гамаш знал. Еще один аргумент в пользу того, чтобы обзавестись дочерью. Он поднял руки и скрестил их в запястьях. На губах Питера мелькнула улыбка.
– В них сила и защита – так говорит Клара. Она утверждает, что такие есть у каждого, но у Морроу они выражены ярче, чем у других. У Марианы это ее шали, у Томаса – запонки, Клара все время повторяет свои мантры, мама злоупотребляет косметикой – «маска», так она это называет.
– А что у вас?
Питер поднял руки:
– Вам не казалось странным, что эта краска у меня не смывается?
Гамаш даже не задумывался над этим, но теперь он вдруг понял, что это действительно странно. Любая краска смывается с кожи, если постараться. Ни одна не остается навечно.
– Ко времени этих семейных сборищ я перестаю пользоваться скипидаром – перехожу на обычное мыло. И пятна масляной краски остаются. Когда я вернусь в Три Сосны, то смою их.
«Три Сосны, – подумал Гамаш, представляя себе эту уютную деревню. – Мир и покой».
– Сила и защита?
Питер кивнул:
– Когда Томас, или Мариана, или мама, или кто угодно начинают меня доставать, я смотрю на свои руки. – Он сделал это и теперь. – И вспоминаю, что я умею делать кое-что. Умею лучше, чем кто-либо другой в семье.
«Кроме Клары, – прошептал его внутренний голос. – Клара умеет рисовать лучше тебя».
– Может быть, мой талисман перестал действовать.
– И вы решили, что нужно и Томаса лишить его оберега?
Питер ничего не ответил. Слова Гамаша были близки к истине.
Гамаш вытащил из внутреннего кармана пиджака листок бумаги и осторожно развернул его. Питер протянул было руку, но Гамаш отвел свою в сторону, боясь доверить Питеру эту драгоценность.
Рука Питера замерла в воздухе.
– Где вы это взяли?
Голос его звучал не рассерженно или обвиняющее, а удивленно. Как голос мальчика, которому показали пиратскую карту с обозначением, где зарыт клад. Карту, которую искали долгие недели и месяцы. А если ты уже повзрослел, то и годы.
– У скульптора, ваявшего статую вашего отца.
Внимание Питера, который почти не слышал Гамаша, было приковано к рисунку, изображавшему благородную веселую птичку. Головка ее была наклонена под невероятным углом, глазки сверкали. Она вот-вот готова была вспорхнуть с пожелтевшего листа. Но, несмотря на всю свою правдоподобность, рисунок не был завершен. У птички не было ног.
– Это нарисовали вы, – тихо сказал Гамаш, не желая грубо вторгаться в воспоминания Питера.
Питер, казалось, вошел в рисунок и растворился в нем. Куда бы ни унесли его воспоминания, место, где он оказался, было привлекательным. Питер улыбался, мускулы его лица расслабились впервые за несколько дней.
– Вы, наверно, были молоды, когда нарисовали это, – заметил Гамаш.
– Да, – откликнулся Питер. – Мне было лет восемь. Я нарисовал это ко дню рождения отца.
– Вам было восемь лет, когда вы это нарисовали?
Пришла очередь Гамаша удивленно рассматривать рисунок. Он был простым, изящным, чем-то сродни культовому голубю Пикассо. Все сделано чуть ли не одной линией. Но художнику удалось передать ощущение полета, достоверность и любопытство.
