– Или, может быть, она просто боится, – предположил Гамаш.
Клементин Дюбуа пожала плечами:
– C’est possible.
[80]
– А если Пьер уедет?
– Не уедет.
– Почему вы так уверены?
– Некуда ему ехать. Вы знаете, почему мы все так счастливы здесь? Потому что наш дом последний на дороге. Мы пробовали другие места, но всюду чувствовали себя не в своей тарелке. А здесь мы у себя дома. Нам здесь хорошо. Даже ребята, которые к нам приезжают, они особенные. Они ищущие люди. И они остаются столько, сколько хотят. Настанет день, и кто-нибудь из них решит остаться навсегда. Как я. Как Пьер и Вероника. И тогда я смогу уйти.
Арман Гамаш посмотрел на маленькую, сморщенную женщину, прикасающуюся рукой к мужу. Потом перевел взгляд на сверкающее озеро. Краем глаза уловил какое-то движение вдали: по лужайке шла Айрин Финни, а рядом с ней Берт. За ними – Томас, Мариана, и последним – Питер.
– Знаете, Чарльз Морроу был великолепным пианистом, – сказала мадам Дюбуа. – Он не просто играл – он вкладывал в это душу. В дождливый день мы могли часами сидеть и слушать его. Он всегда говорил, что Айрин – это солист, а его дети – хор.
Гамаш смотрел на детей, шествующих за матерью. Он подумал, что мать-солистка, может быть, немного потеряла слух, а хор только подчеркивал этот факт.
На несколько мгновений появилась другая фигура и тут же исчезла в лесу. Громадная, громоздкая в комбинезоне, перчатках, сапогах и капюшоне. Она напоминала монстра, созданного Франкенштейном, плоскоголового, неловкого.
– Не поминай всуе дьявола, – сказала мадам Дюбуа, и Гамаш почувствовал, как кожа его покрылась мурашками.
– Что-что?
– Да вон там – то, что исчезло в лесу.
– Дьявол? – Это показалось мадам Дюбуа весьма забавным. – Мне это нравится. Но нет. На самом деле нечто совершенно противоположное. Это была шеф-повар Вероника.
– Ну и защита от солнца у нее!
– Это защита от пчел. Она у нас пасечник. Пошла собирать мед к чаю.
– И пчелиный воск для мебели, – с улыбкой сказал Гамаш.
Вот почему «Охотничья усадьба» пахла десятилетиями кофе, дымка и жимолости.
Глава двадцать пятая
Мариана Морроу стучала по клавишам пианино в Большом зале, радуясь, что никого поблизости нет.
Недалек тот день, когда она будет богатой. Если только мать не оставит все этому Финни, а он не завещает все кошачьему приюту. Что ж, она старалась как могла. У нее, по крайней мере, есть ребенок. Она взглянула на свое чадо.
Теперь она жалела, что выбрала это имя – Бин. О чем она только думала? Ривер было бы лучше. Или Салмон. Или Салмон Ривер.
[81]
Нет же, выбрала слишком нормальное.
Бин – явная ошибка. Мать Марианы поначалу пребывала в прострации. Единственное чадо от всего ее приплода, да и то названо именем овоща. А Мариана крестила своего ребенка лишь для того, чтобы ее мать услышала, как священник перед всем приходом, не говоря уже о Боге, произносит имя Бин Морроу.
Какой это был великолепный миг!
Но мать оказалась более живучей, чем предполагала Мариана, как некая новая разновидность супербактерий. Она обрела иммунитет против этого имени.
Может быть, Аорта. Аорта Морроу. Или Берп.
Черт, вот было бы идеальное имечко.
«И теперь в присутствии этих прихожан и перед Господом нарекается Берп Морроу».
Еще одна великолепная возможность упущена. Может быть, еще не поздно.
– Бин, детка, подойди к мамочке.
Мариана похлопала ладонью по стулу у пианино, и ребенок подошел и оперся о стул. Мариана еще сильнее постучала по стулу, но ребенок не шелохнулся.
– Прекрати, Бин. Давай-ка. Сядь рядом с мамочкой.
Но ребенок игнорировал мать – смотрел в неизменную книгу.
– Мамочка, ты видела когда-нибудь летающую лошадь?
– Только раз, детка. В Марокко, после особенно веселой вечеринки. Еще я видела несколько эльфов.
– Ты говоришь про дядюшку Скотта и дядюшку Дерека?
– Да. Они иногда летают, но не думаю, что кого-то из них можно назвать жеребцом.
Ребенок кивнул.
– Бин, тебе нравится твое имя? Ты не хочешь, чтобы мамочка назвала тебя по-другому? – Она посмотрела на серьезного ребенка. – Почему ты не прыгаешь?
Чадо Марианы было привычно к таким неожиданным поворотам и потому не затруднилось с ответом:
– С какой стати?
– Понимаешь, люди прыгают. Поэтому у нас есть колени и ступни. А еще щиколотки. Щиколотки – это маленькие крылышки.
Она принялась шевелить пальцами, но вид у ребенка оставался скептический.
– Они не похожи на крылья. Они похожи на кости.
– Может быть, твои просто отвалились. По ненадобности. Такое случается.
– Я думаю, ты одна прыгаешь достаточно за нас двоих. А мне нравится здесь. На земле.
– Знаешь, чему была бы рада мамочка? Если бы я смогла изменить твое имя. Что ты на это скажешь?
Ребенок пожал плечами:
– Может быть. Но ты же не собираешься придумывать что-то еще более необычное, чем Бин?
Маленькие глаза прищурились.
Хламидио Морроу.
Как мило. Возможно, чересчур мило. Но не годится. Вскоре все будут знать, мальчик Бин или девочка, и эта маленькая тайна перестанет существовать. Привести мать по-настоящему в ярость можно, придумав ребенку действительно нелепое имя.
Мариана посмотрела на ребенка, который был странным даже по стандартам семьи Морроу.
Сифилис.
Мариана улыбнулась. Идеально.
Сифилис Морроу. На грани безумия.
* * *
В библиотеке Жан Ги Бовуар откинулся на спинку стула и огляделся. Он не то чтобы запоминал обстановку, просто расслаблялся. В обычной ситуации он бы делал записи в компьютере, просматривал почту, отправлял послания, лазил по Интернету. Гуглил.
Но здесь не было компьютера. Только блокнот и авторучка. Он пожевал ручку, глядя перед собой и работая мозгами.
Бо́льшую часть дня он провел, разглядывая записки и пытаясь понять, кто их написал Джулии. Кто-то хотел пообщаться с ней, и, судя по тем крохам, что они узнали о жизни этой одинокой женщины, она практически не имела возможности не ответить.
Неужели это и убило ее? Неужели ее нужды убили ее?
