Гамаш опустил свою книгу и уставился в окно. Он видел там только отражения – свое и Бовуара. Два призрака, читающие в летний вечер.
– Пчелы образуют шар из своих тел и защищают матку, если улью грозит опасность. Разве это не прекрасно?
– Прекрасно, – кивнул Гамаш и продолжил чтение.
Время от времени до Бовуара доносилось бормотание шефа:
Я вырвался из мрачных уз земли,
Пустился в пляс на крыльях серебра.
Здесь ни одна хандра
Мне не страшна, в отличье от тебя…
Бовуар посмотрел на шефа: тот запрокинул голову и закрыл глаза, а его губы двигались, повторяя фразу за фразой.
До головокруженья синевы
Взлетал я ввысь,
Куда ни ласточки и даже ни орлы
Не поднимались.
– Это откуда? – спросил Бовуар.
– Стихотворение называется «Высокий полет». Его написал молодой канадский летчик, участник Второй мировой войны.
– Правда? Он, наверно, любил летать. Пчелы любят летать. Могут пролетать большие расстояния в поисках еды, но они предпочитают собирать нектар поближе к улью.
– Он погиб, – сказал Гамаш.
– Что?
– Здесь написано, что этот поэт был убит. Его самолет сбили.
[87]
Это стихотворение цитировал Рейган после катастрофы с «Челленджером».
Но Бовуар уже снова ушел в своих пчел.
Спустя какое-то время Гамаш положил тоненькую книжицу в кожаном переплете и взял следующую. Полевой каталог североамериканских птиц.
Следующий час они сидели рядом, тишину нарушал лишь Бовуар, листая страницы книг по пчеловодству.
Наконец настало время ложиться спать. Бовуар пожелал шефу спокойной ночи, а Гамаш напоследок, поглядывая на звезды, еще прогулялся по тихому саду.
В безвидную бескрайность я проник,
Нарушив непорочность пустоты,
И руку протянул, и тронул Бога лик.
Глава двадцать седьмая
Рассвет первого июля, Дня Канады, был туманным и прохладным. Утро обещало дождь. Арман Гамаш посмотрел на сидящую напротив него за столом Айрин Финни. Между ними стояли ее чайник и его кофе с молоком. Официанты беззвучно приносили утренние блюда шведского стола.
– Когда я смогу похоронить дочь, старший инспектор?
– Я позвоню коронеру и сообщу вам, мадам. Я полагаю, она разрешит похороны через день-два. Где вы хотите ее похоронить?
Она не ожидала этого вопроса. Чтобы ее спрашивали о семье – да. О ней самой – почти наверняка. Об их истории, их финансах, их жизни. Она была готова к допросу, но не к разговору.
– Разве вас это касается?
– Касается. Наш выбор говорит о том, какие мы. Я смогу найти убийцу вашей дочери, только если он разоблачит себя.
– Какой вы странный человек. – Было ясно, что мадам Финни не любит никаких странностей. – Вы и в самом деле думаете, что место захоронения жертвы может дать вам ключ к раскрытию преступления?
– Ключ может дать что угодно. В особенности место захоронения жертвы.
– Но вы же спрашиваете меня. Означает ли это, что вы и меня подозреваете?
Женщина, сидящая напротив него, была неустрашима, она почти бросала ему вызов: ну-ка, попробуй обвинить меня.
– Подозреваю.
Она чуть прищурилась.
– Вы лжете, – сказала она. – Вы не можете подозревать восьмидесятипятилетнюю женщину в том, что она уронила многотонную статую на свою дочь. Но возможно, вы потеряли связь с реальностью. Видимо, это семейное.
– Не исключено. Откровенно говоря, мадам, вероятность того, что это сделали вы, ничуть не меньше вероятности того, что это сделал кто-то другой. Никто из вас не мог столкнуть Чарльза Морроу с пьедестала, и тем не менее это случилось. К несчастью.
Чем менее снисходительной становилась она, тем снисходительнее становился он. А ее раздражительность быстро набирала силу. Это не удивляло старшего инспектора: он понимал, что она принадлежит к тому типу людей, которые могут быть чрезвычайно вежливы и крайне оскорбительны.
– Спасибо. – Она улыбнулась молодому официанту, потом обратила водянистые глаза на Гамаша. – Продолжайте. Вы обвиняете меня в убийстве дочери.
– Это неправда. – Он подался вперед, стараясь не нарушать ее личного пространства, но все же угрожать ему. – Почему вы это говорите? Мне трудно представить, что вы не хотите найти убийцу. Почему же вы отказываете мне в помощи?
В его спокойном, рассудительном голосе звучало любопытство.
Миссис Финни излучала ярость. Гамаш почувствовал, что его лицо от этих лучей готово покрыться пузырями, обуглиться. Теперь он понимал, почему ни у кого из детей никогда не было тесных отношений с матерью. И у него промелькнула мысль о Берте Финни, который был близок к ней.
– Я пытаюсь вам помочь. Если вы будете задавать разумные вопросы, я отвечу.
Гамаш неторопливо откинулся на спинку стула и посмотрел на миссис Финни. Ее лицо бороздили крохотные морщины, словно стекло, которое растрескалось, но еще не распалось. Щеки горели румянцем, делая ее еще красивее, еще уязвимее. Сколько несчастных душ попалось на это?
– Что такое «разумные вопросы»? – поинтересовался Гамаш.
Это ее удивило.
– Спрашивайте про мою семью, спрашивайте про воспитание. Им ни в чем не было отказа. Образование, спорт. Лыжные путешествия зимой, теннис и яхтенный спорт летом. И я знаю, вы думаете, что мы их наказывали. – Она схватила сахарницу и стукнула ею о стол, так что струйка песка хлынула на столешницу. – Да, наказывали. Я сама наказывала. Но еще мы любили их. Они знали, что их любят.
– Откуда они это знали?
– Еще один глупый вопрос. Они знали, потому что знали. Им об этом говорили. Им это демонстрировали. Если они не чувствовали любви, то это уже их проблема. Что они вам наговорили?
– О любви они не говорили ничего, но я и не спрашивал.
– Вы спрашиваете у меня, но не у них? Обвиняете мать, да?
– Вы меня неправильно поняли, мадам. Когда дойдет время до обвинений, вы это будете знать. Я просто задаю вопросы. И о любви начали говорить вы, а не я. Но вопрос интересный. Как вы думаете, ваши дети любят друг друга?
– Конечно любят.
– И в то же время они друг для друга чужие. Не нужно быть детективом, чтобы увидеть: они едва выносят друг друга. Они когда-нибудь дружили между собой?
– До отъезда Джулии – да. Мы играли в разные игры. В слова. В аллитерации. И я читала детям.
