Глава тридцатая
Глаза Гамаша впились в летящего ребенка. Они оба зависли в воздухе, но наконец он почувствовал в руке ткань рубашки, надетой на маленькое тело, и сжал пальцы.
Ударившись о крышу, он принялся искать точку опоры, но их обоих влекло вниз по крутому и скользкому металлическому скату. Гамаш успел вскинуть вверх левую руку и ухватиться за вершину, где умелые руки много-много лет назад соединили потускневшие теперь листы меди. И сделали конек. Просто для красоты.
И вот Гамаш повис на скате металлической крыши, одной рукой держась за металлический конек, а другой вцепившись в рубашку ребенка. Они посмотрели друг на друга, и Гамаш почувствовал, что одна его рука крепко держит ребенка, но вторая скользит по крыше. Краем глаза он видел внизу безумную активность – крики, оклики, вопли, и все это происходило где-то далеко, в другом мире. Он видел людей, бегущих с приставной лестницей, но понимал, что они не успеют. Его пальцы соскальзывали с конька крыши, и он понимал, что еще несколько секунд – и они полетят вниз. И еще он знал, что, если они упадут, он окажется на ребенке и раздавит его, как Чарльз Морроу свою дочь. Эта мысль была для него невыносима.
Его пальцы потеряли контакт с коньком, и одно счастливое и удивительное мгновение ничего не происходило, но потом они оба начали соскальзывать.
Гамаш извернулся в последнем усилии, чтобы оттолкнуть ребенка в сторону, к открытым рукам внизу. И в этот момент сверху его ухватила чья-то рука. Он не отважился посмотреть туда – вдруг это ему снится. Но секунду спустя поднял глаза. Дождь ослеплял его, но он все равно знал, чья рука держит его уже много лет, хотя много лет назад он потерял ее навсегда.
Приставные лестницы были мигом установлены, и Бовуар быстро поднялся наверх, взял ребенка и передал его вниз, потом пробрался по крыше и поддержал шефа своим молодым телом.
– Можете теперь отпустить, – сказал Бовуар Пьеру Патеноду, державшему Гамаша за руку.
Патенод помедлил секунду, словно не хотел пока отпускать этого человека, но все-таки отпустил, и Гамаш легко соскользнул в руки своего подчиненного.
– Все в порядке? – прошептал Бовуар.
– Merci, – прошептал в ответ Гамаш.
Первые слова в его новой жизни, на земле, которую он не ожидал увидеть, но которая невероятным образом распростерлась перед ним.
– Спасибо, – повторил Гамаш.
Он позволил Бовуару помочь ему, потому что ноги у него дрожали, а руки были как резина. Почувствовав ногами приставную лестницу, он поднял голову и посмотрел на человека, который спас его.
Пьер Патенод тоже смотрел на него, он стоял на крыше выпрямившись, словно это было его привычное место, словно coureurs du bois и абенаки оставили его там, а сами ушли.
– Пьер, – произнес тихий, но твердый голос так, словно ничего и не случилось, – пора спускаться.
Голова мадам Дюбуа высунулась из светового люка. Патенод посмотрел на нее, и его спина стала еще прямее. Он раскинул руки и запрокинул голову.
– Non, Pierre, – сказала мадам Дюбуа. – Ты не должен этого делать. Вероника приготовила чай, и мы растопили камин, чтобы ты не простудился. Идем со мной.
Она протянула руку, и Патенод посмотрел на нее. Потом ухватился за нее и исчез в «Охотничьей усадьбе».
* * *
Они впятером сидели в кухне. Патенод и Гамаш переоделись в сухое, завернулись в одеяла и расположились поближе к огню, а шеф-повар Вероника и мадам Дюбуа разливали чай. Бовуар сел рядом с Патенодом на тот случай, если тот надумает дать деру, хотя никто больше не ожидал от него никаких кульбитов.
– Вот. – Вероника помедлила несколько мгновений, держа в большой руке кружку чая.
Она не могла выбрать между Гамашем и Патенодом, но все же поставила ее перед метрдотелем. Следующую кружку она поставила перед Гамашем, и на ее лице при этом появилась едва заметная извиняющаяся улыбка.
– Merci, – сказал он и взял кружку правой рукой.
Левую он держал под столом, сгибал и разгибал, пытаясь вернуть в нее чувствительность. Он продрог скорее от пережитого, чем от дождя. Бовуар, сидевший рядом с ним, положил две полные ложки меда в его кружку и принялся размешивать.
– Сегодня я буду мамочкой, – тихо сказал Бовуар, и от этой мысли что-то зашевелилось в нем. Что-то связанное с кухней.
Бовуар положил ложку и взглянул на Веронику Ланглуа, которая села по другую сторону Патенода. Бовуар ждал, что вот сейчас его ужалит гнев. Но чувствовал только легкое головокружение оттого, что они вместе сидят в этой теплой кухне и он не стоит на коленях в грязи, пытаясь вернуть жизнь в переломанное и такое дорогое ему тело. Он снова кинул взгляд на Гамаша. Чтобы убедиться. Потом посмотрел на Веронику и почувствовал что-то. Он почувствовал сострадание к ней.
Что бы он ни испытывал к ней прежде, это не шло ни в какое сравнение с тем, что чувствовала она по отношению к этому человеку, этому убийце.
Вероника взяла дрожащую руку Патенода в свою. Притворяться и дальше не имело смысла. Не имело смысла прятать свои чувства.
– Ça va?
[97]
– спросила она.
Вопрос мог бы показаться нелепым с учетом того, что случилось. Конечно, ему было плохо. Но Патенод с удивлением посмотрел на нее и кивнул.
Мадам Дюбуа принесла Бовуару чашку крепкого горячего чая, потом налила себе. Но она не присоединилась к ним – пожилая женщина отошла от стола. Она старалась не смотреть на двоих других и видела перед собой только Веронику и Пьера. Тех двоих, что делили с ней долгие годы уединения в этой глуши. Они выросли и состарились здесь. Одна влюбилась, другой пал.
Клементин Дюбуа знала, что Пьер Патенод пребывал в бешенстве, когда приехал сюда молодым человеком более двадцати лет назад. Он казался таким сдержанным, двигался с удивительной точностью, был идеально обходителен. Он умел прекрасно скрывать чувства, обуревавшие его. Но по иронии судьбы именно его решение остаться подтвердило ее подозрения. Ни один нормальный человек не стал бы жить в такой глуши, если бы на то не имелись веские основания. Она знала, какие основания есть у Вероники. Знала про свои. И вот теперь наконец узнала и его.
Она знала, что Вероника и Пьер впервые держатся за руки. И возможно, в последний раз. И уж конечно, в последний раз сидят они за этим старым сосновым столом. И говорят о прожитом.
Она знала, что его преступление ужасно и она так и будет относиться к этому через несколько минут. Но пока она чувствовала только злость. Не по отношению к Пьеру, а к Морроу, которые собрали здесь свою семейку, и к Джулии Мартин – за то, что приехала. И была убита. И уничтожила жизнь их небольшого, но идеального кружка у озера.
Мадам Дюбуа понимала, что это нелогично и жестоко. И определенно очень эгоистично. Но несколько долгих минут она потворствовала себе и своей печали.
