По другую сторону стола Мариана тихонько дула на горячий суп своего ребенка.
* * *
– Почему вы сказали, что не были в плену?
Гамаш проводил Бовуара и двинулся назад, к остальным. Тело его болело, ему хотелось домой – принять горячую ванну, залезть под одеяло к Рейн-Мари. Но он вдруг остановился и изменил направление. Пошел к пристани и остановился рядом со стариком. Теперь это казалось естественным – стоять здесь бок о бок.
– Я не был в плену, – ответил Финни. – Вы правильно сказали, я попал в японский концентрационный лагерь, но в плену я не был. Это не игра слов. Тут существенная разница. Критическая.
– Я вам верю.
– Я видел, как там люди умирали. Много людей. Большинство. И знаете, что их убило?
«Голод, – хотел было сказать Гамаш. – Дизентерия. Жестокость».
– Отчаяние, – ответил Финни. – Они считали себя пленными. Я жил с этими людьми, ел баланду с червями, спал на таких же нарах, так же, как они, надрывался на работе. Но они умерли, а я выжил. И знаете почему?
– Вы были свободны.
– Я был свободен. Мильтон в конечном счете прав. Я никогда не был пленником. Ни тогда, ни теперь.
– Какие же подсчеты вы ведете, приходя сюда? Птиц вы не считаете. И я не думаю, что вы считаете деньги.
Финни улыбнулся:
– Вы знаете, что можно купить за деньги?
Гамаш отрицательно покачал головой.
– Я бухгалтер, я всю жизнь считал деньги и наблюдал за людьми, которые ими владеют. И знаете, к какому выводу я пришел? Знаете, что единственное можно приобрести за деньги?
Гамаш ждал.
– Пространство.
– Пространство? – переспросил Гамаш.
– Дом побольше, машину побольше, побольше номер в отеле. Билеты первого класса на самолет. Но на них нельзя купить даже комфорта. Никто так не жалуется на неудобства, как богатые и имеющие привилегии. Комфорт, безопасность, легкость. Ничего этого не купишь за деньги.
Он медленно побрел прочь с пристани, тихонько постукивая туфлями о доски.
– Знаете, ваш отец был героем. Ему хватило мужества признать, что он ошибался. И измениться. Он ненавидел насилие, ненавидел убийство. Занятно, что его сын посвятил себя поиску убийц и передаче их в руки правосудия. Но будьте осторожны, молодой Арман. Не несите его крест. Вы не обязаны мстить за каждую смерть.
– Меня выводит из себя не смерть, – возразил Гамаш. – А страдания. Моему отцу это тоже не давало покоя. Я не считаю это крестом, не считаю бременем. Может быть, это наследственное.
Финни внимательно посмотрел на него:
– Вы спрашивали, что я считаю каждый вечер и каждое утро. Что я считал каждый день в плену, когда люди лучше меня слабели и умирали. Знаете, что я считаю?
Гамаш стоял неподвижно, боясь спугнуть этого человека и так никогда и не узнать ответа. Но он знал, что может не беспокоиться. Этот человек не боялся ничего.
– Я считаю, сколько раз благодать осенила меня.
Он повернулся и увидел Айрин на террасе, словно почувствовав ее присутствие.
– Нас всех осенила благодать, и мы все порчены, старший инспектор, – сказал Финни. – Каждый день каждый из нас ведет подсчет. Вопрос только в том, что мы считаем.
Старик снял шляпу с головы и протянул Гамашу.
– Нет-нет, пожалуйста, оставьте ее себе, – попросил Гамаш.
– Я старик. Мне она больше не понадобится. А вам пригодится. Для защиты.
Финни вернул ему шляпу – ту самую, что он купил вместе со шляпой для Рейн-Мари, когда у нее вдруг появилась боязнь заболеть раком кожи. Он купил себе такую же, чтобы она не чувствовала себя глупо в этой защитной шляпе с огромными полями.
Гамаш взял шляпу.
– Вы знаете Марианские острова, сэр? С них американцы отправились освобождать Бирму. Марианы.
Финни остановился и посмотрел на четыре кресла, на одном из которых сидели женщина и ребенок, так непохожие на остальных Морроу.
* * *
– И теперь я хочу рассказать тебе историю, – сказала Рейн-Мари, глядя на возбужденного ребенка, который только что закончил рассказывать взрослым о Пегасе. – О Пандоре.
Питер поднялся с места:
– Мне что-то не хочется слушать это еще раз.
– Останься, Питер, – попросила Клара, беря его за руку.
Он помедлил, но все же сел на свое место и принялся ерзать, не в состоянии найти удобное положение. Сердце его отчаянно билось, пока он слушал знакомую историю. Он снова был дома на диване, пытался удержать свое место рядом с братом и сестрами, чтобы его не выкинули. А напротив них сидела мать с прямой спиной и читала. Отец играл на пианино.
«А вот это для Питера», – говорила мать, и остальные начинали хихикать.
И она читала им про Пандору, которая жила в раю. В мире, где нет места печали и боли, насилию и болезням. Но в один прекрасный день верховный бог Зевс сделал Пандоре подарок. Великолепную шкатулку. Но с одним условием: Пандора никогда не должна была ее открывать. Каждый день Пандору тянуло к шкатулке, и каждый день она находила в себе силы противиться желанию, вспоминая слова Зевса, что шкатулку открывать нельзя. Но однажды любопытство пересилило, и она приоткрыла шкатулку. Всего на чуть-чуть. Но этого было достаточно. Более чем достаточно.
Наружу вырвались крылатые ужасы. Ненависть, клевета, злоба, зависть, корысть – все они с криком вылетели в мир. Болезни, боль, насилие.
Пандора захлопнула шкатулку, но было поздно.
Питер ерзал на кресле, чувствуя, как паника, словно армия муравьев, заползает на него. Вот так же он ерзал и на диване, а брат и сестры щипали его, чтобы он угомонился. Но он никак не мог угомониться.
Не мог и теперь. Его взгляд упал на сияющий белый куб в непреходящей тени черного ореха, дерева-убийцы. И Питер понял: что бы ни думал Гамаш, эта шкатулка открылась сама по себе. И из нее вылетели ужасы. Она наклонила и уронила статую отца на Джулию. Убила, раздавила ее.
Он снова услышал голос Рейн-Мари:
– Но не все успело вырваться на свободу. Что-то осталось лежать, свернувшись, на самом дне.
Ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Питер перестал ерзать и тоже уставился на Рейн-Мари.
Что-то осталось в шкатулке? Для него это было откровением. Его мать никогда об этом не рассказывала.
– На самом дне, под всем остальным, лежало что-то. И оно осталось. Не вылетело.
– И что же это было? – прозвучал детский голос.
– Надежда.
* * *
– Дай-ка я тебе помогу. – Питер потянулся к чемодану матери.
